Льюис Клайв - О Нарнии

Кажется, коснувшись в разговоре книг о семействе Бастабл, мы обнаружили некий принцип. Если детская книга — просто верная форма для того, что автору нужно сказать, тогда те, кто хочет услышать его, читают и перечитывают ее в любом возрасте. Впервые я прочел «Ветер в ивах» и книги о Бастаблах, когда мне уже было под тридцать, но не думаю, что поэтому они доставили мне хоть сколь‑нибудь меньшее удовольствие. И я готов утверждать, что это — правило: книга для детей, которая нравится только детям, — плохая книга. Хорошие — хороши для всех. Вальс, который приносит радость лишь танцорам, — плохой вальс.

Думаю, это правило в первую очередь относится к моим любимым жанрам детской литературы — сказке и фантастике. Слово «взрослый» в устах современных критиков обычно выражает одобрение. Они борются с тем, что зовется «ностальгией», и презирают то, что прозвали «питер–пенством» [62] Питер Пен — герой книги и пьесы сэра Джеймса Мэтью Барри (1870–1937). . Если вы признаетесь, что гномы, великаны, говорящие звери и волшебницы по–прежнему дороги вам и в пятьдесят три, вряд ли ваша вечная молодость удостоится похвалы, скорее ее назовут задержкой в развитии, достойной прозрения и жалости. Я хочу сказать несколько слов к свою защиту не потому, что эти обвинения чересчур задевают меня. Просто то, о чем я поведу речь, отражает мой взгляд на сказки, да и на литературу в целом. Защиту я построю на трех положениях.

1. Для начала скажу: tu quoque. Критики, для которых такое нейтральное слово, как «взрослый», имеет положительный оттенок, сами взрослыми быть не могут. Выглядеть постарше, восхищаться взрослыми только потому, что они взрослые, краснеть от одной мысли, что тебя примут за ребенка, — приметы детства и отрочества, Для ребенка и подростка — это в меру здоровые симптомы. Молодые мечтают вырасти. Так и надо. Но тот, кто и в зрелости озабочен, взрослый ли он, действительно отстал в развитии. В десять лет я читал сказки украдкой, и мне было бы стыдно, если бы кто‑то обнаружил это. Сейчас, когда мне пятьдесят, я читаю их не таясь. Я вырос и оставил младенческое, в том числе — страх показаться ребенком и желание быть очень взрослым.

2. Мне кажется, сейчас у многих сложились неверные представления о том, что же такое развитие. Мне до сих пор по вкусу все, что я любил в детстве, и вот я слышу: вы отстали в развитии. Но ведь отстает в развитии не тот, кто отказывается терять старое, а тот, кто не может приобрести повое! В детстве вино вряд ли понравилось бы мне, сейчас я люблю его; но и лимонный сок по–прежнему кажется мне вкусным. Я называю это ростом или развитием, потому что стал богаче; там, где раньше у меня была одна радость, теперь их — две. Но если бы пришлось разлюбить лимонный сок, прежде чем я полюбил вино, это было бы не ростом, а обычным изменением. Сейчас мне нравятся Толстой, Джейн Остен и Троллон, люблю я и сказки и говорю, что вырос. Если бы я перешел к романам, отказавшись от сказок, я бы не вырос, а просто изменился. Дерево растет, прибавляя кольца; а вот поезд не растет, путешествуя от одной станции к другой. На самом деле все это много сильней и сложней. Мне кажется, сейчас я сознаю, что вырос, читая именно сказки, а не романы. Теперь я получаю от них куда больше удовольствия, чем в детстве, — я способен больше вкладывать и, конечно, больше извлекать. Но здесь я не хочу акцентировать внимание на этом. Даже если бы я просто полюбил серьезные книги, сохранив при этом любовь к сказкам неизменной, результат все равно назывался бы развитием, а брось я одно, чтобы подобрать другое, — нет. Конечно, в процессе роста случаются, к несчастью, и потери. Но основа развития не в этом, и уж точно не поэтому мы так стремимся расти. А если выбрасывать старое и оставлять позади станции — главное достоинство развития, почему же мы останавливаемся на зрелости? Отчего маразм не приводит нас в восторг? Почему, теряя зубы и волосы, мы не поздравляем друг друга? Кажется, некоторые критики путают развитие с ценой, которую мы платим за него, и даже рвутся сделать эту цену гораздо выше, чем ей положено быть в природе.

3. Связывать сказки с детьми возможно лишь в частных случаях. По–моему, наибольший вклад в изучение этой проблемы внес Толкин. Если вы уже читали его эссе о сказках, вы знаете, что прежде сказки не были адресованы преимущественно детям, их любили все. Потом сказку постигла участь старой мебели — выйдя из моды в литературных кругах, она очутилась в детской. Но многим детям сказки не нравятся, так же как не нравятся диваны из конского волоса; а многие взрослые эти книги любят, так же как любят кресла–качалки. Наверное, любовь к сказкам и у старых, и у молодых объясняется одной и той же причиной, хотя вряд ли кто‑то точно назовет ее. Я склоняюсь к двум теориям — Толкина и Юнга.