Иустин Попович - Философия и религия Ф.М. Достоевского

Через него, как через пламенный язык свой, высказалась вся русская душа: все ее устремления, все ее чаяния, все ее грехи, все ее добродетели, все ее идеалы. Достоевский — самое высокое и самое глубокое выражение русского национального самосознания. Он — Россия в миниатюре [613]. Он стал «нравственным вождем нашего времени» [614].

Недавно один русский мыслитель писал: «Уже стал неоспоримою истиною тот факт, что Достоевский весь воплотился в современности, что он стал вдохновителем и отправной точкой почти всех наших писателей, поэтов, философов, что современное религиозное сознание все целиком вышло из Достоевского, что творчество нынешнего времени буквально живет им, лишь видоизменяя и преображая его мысли, его откровения, его бездонную и вечную глубину. И не в убожестве нашем, не в оскудении творческих сил нужно усматривать причину этого влияния, а в необычайно сильном родстве всего русского творчества с личностью Достоевского. В этом отношении Достоевский как бы является выразителем пред миром всех глубин русского духа, гениальным творцом всех бродящих, скрытых, таинственных его сил, великолепным символом, живым символом загадочного царства русской души и народа, его исканий и его надежд, его молитв и его проклятий! Ибо не мы воссоздаем Достоевского, а он сам, его титаническая сила присутствует в нас и творит в современных писателях свой надрывный бунт, и свое великое страдание, и свою мистическую, безумную красоту. Ибо Достоевский — это вся Россия, ее душа, ее сокрытая и стихийная сущность» [615].

«Возможно, Ницше — это возвышенный конец, а Достоевский — исполинское начало; тот — конец культуры западной, европейской, основанной на античной; этот — начало культуры восточной, русской, ведущей свое происхождение от Византии» [616]. «Через Достоевского говорит Христос, — говорит тот же автор, — и человек должен очень далеко возвращаться в прошлое развития христианской мысли, чтобы дойти до человека, через которого Христос говорил так же мощно, как через Достоевского говорит. Я, со своей стороны, считаю, что такой человек — Франциск Ассизский… Однако этот Христос (то есть Христос Достоевского) — самый настоящий Христос, Христос во всей Своей гигантской Истине… В русском человеке Достоевском заключается гениальное содержание русского народа в таком же объеме и в такой же глубине, как в Ницше заключается гениальное содержание западного культурного сознания… Здесь Ницше, Заратустра которого разбивает древние скрижали (Синайские), там — Достоевский, который из своего русского сердца воздвигает ПраХриста. В этих двух великих чувствователях, мыслителях, художниках воплощены, стоят одна против другой, две современные мировые силы — это ужасное зрелище, перспективы которого мы сейчас можем предчувствовать, но не определять» [617].

«По особым, исключительным проявлениям своего таланта, более всего нас трогающим, он (Достоевский) может по праву называться философом, апостолом, безумцем, утешителем скорбящих или убийцей успокоенных, Иеремией каторги или Шекспиром убежища — все эти определения он заслуживает; но взятое само по себе ни одно из них не является достаточным» [618].

Благодаря всечеловеческой глубине и широте, всечеловеческой многосторонности и чувствительности своего гения Достоевский был камнем преткновения для всех критиков, которые мерили его меркой человеческой, а не всечеловеческой, которые его мерили рациональной мерой своего жалкого, немощного и бесконечно малого эвклидовского ума, которые мерили его собой, своим разумом человеческим — мерили его, который был «олицетворенным противоречием здравому разуму человеческому (personifizierter Widerspruch gegen den gesund Menchenverstand)» [619].

Такой мерой в некоторой степени может измеряться дьяволодицея Достоевского, но никак не его теодицея. Ибо основа, альфа и омега его теодицеи — Образ Богочеловека Христа, к познанию Которого человек может прийти единственно и только непосредственным личным осуществлением надразумных подвигов веры, молитвы, смирения, любви, сострадания.

В этом причина того, что почти все западноевропейские критики либо недооценивают, либо обходят, либо не понимают, либо отрицают религию Достоевского [620]. В этом причина, что даже и русские критики не поняли Достоевского [621]. В этом причина, что и Мережковский Достоевского не только не понял, но в толковании его дошел до непростительной хулы. Пока останавливался на отрицательных героях Достоевского, он проницательно и верно объяснял их души, но как только перешел к героям положительным, то перестал объяснять их, а сбился на объяснения себя, своей религии. Из желания свою религию опереть на Достоевского, свое «христианство» оправдать Достоевским, он пытался пересоздать религию Достоевского по образу и подобию своей религии, своего «религиозного сознания», пытался православного Достоевского использовать как средство для своей еретической цели, то есть для преждевременного, несвоевременного и насильственного осуществления Царства Духа Святого. Он это пытался — и преткнулся о Достоевского страшным и непростительным искушением [622].