Татьяна Шипошина - Как день вчерашний

Мне стало весело.

Я пел то быстрее, то медленнее, то весело, то грустно, и закончил тем, что стал петь в темпе марша, на мотив «Yellow Submarine»:

Го-спо-ди-И-и-сусе Христе,

Ты помилуй мя,

Ты помилуй мя!

Да, если бы кто-нибудь видел меня! Топающего с кувшином по египетской пустыне, в рясе и поющего молитвы на мотив Битлз...

Господи, помилуй...

Что-то остановило меня. «Наверно, не стоит так уж... на мотив Битлов — наверно, не стоит», — подумал я.

И перестал. Потом прикинул про себя, что сто раз я уж наверняка эту молитву прочёл и пропел, и начал считать вторую сотню, теперь уже спокойно и по верёвочным чёткам Феодосия.

Я не жалуюсь на зрительную память. Скоро показался пригорок и зелёная смоковница, растущая на нём.

— Йо-хо! — крикнул я и начал плескаться в источнике.

Так плещутся в источнике люди, когда никто не стоит у них над душой. Напившись и вымывшись, я присел на камень. И понял, что мне хорошо. Понял, что, несмотря на все несуразицы, со мной произошедшие, я чувствую себя так хорошо, как, наверно, чувствовал себя в возрасте семи-десяти лет, когда жизнь ещё представлялась мне радужным фейерверком.

Я был один, но не ощущал одиночества. Я забыл о нём. Более того. Кажется, я испытал радость от молитвы. То, о чём говорил Феодосий.

Молодец я! Наверно, молодец! И ведь не сидел при этом сто лет в пещере!

— Ладно, авва Феодосий, принесу тебе водички, — сказал я вслух.

Взвалил кувшин на плечо и зашагал вниз.

Я, конечно, мысленно спорил с Феодосием. Я продолжал испытывать отвращение ко всяким поучениям, просто потому, что это поучения. Мне казалось, что монах во многом неправ и перегибает палку.

Но я не мог не чувствовать силу этого человека, и мне хотелось разобраться окончательно, почему он так силен и так мне симпатичен. Мне не хотелось огорчать его. Мне хотелось порадовать его.

Я тащил кувшин, в таком вот компоте разных, но, в общем-то, приятных чувств. Тащил и сам себе нравился. И даже гордился собой. Чуть-чуть.

Глава 29

Феодосий стоял на коленях перед своим крестом, когда я вернулся. Я присел на камень рядом с входом, чтоб не тревожить авву.

Через несколько минут он вышел из пещеры.

— О чём ты так долго молишься? — спросил я.

— О тебе.

— А о чём ты молился до того, как появился я?

— О тебе.

— Но этого не может быть!

— Даже молясь о себе, молятся о мире. А значит, и о тебе. Принёс воду?

— Да! Для чего она тебе понадобилась?

— Подойди, возьми кувшин. Я взял.

— А теперь — вылей воду.

— Что?

— Вылей воду на землю.

— Ты что? Ты... Ты... Понимаешь, что говоришь?

— Вылей воду.

— Я... Я нёс! Тебе! Радовался! Ты понимаешь, что говоришь?

Не могу передать, как всё моментально вскипело у меня внутри. Перехватило дыхание. Даже бросило в пот от возмущения.

Руки непроизвольно сжались в кулаки.

Я придвинулся к Феодосию. Ещё немного, и я бы схватил его за грудки. Но он перекрестился, спокойно глядя на меня.

Я схватил кувшин и перевернул его. Вода жалобно хлюпнула и вылилась на каменистую землю, почти сразу же впитавшись в неё.

— Вот! Пожалуйста! Как хочешь! Только ни о чём меня теперь не проси! И твои молитвы не нужны мне! Забери их вместе с твоей водой!

Я отшвырнул кувшин. Он жалобно звякнул на камнях и отлетел.

Этот человек оскорбил меня! Он насмеялся над самым светлым. Над тем, что только проявилось во мне! А ведь я ему, для него — нёс эту воду! Этот человек... У меня не было слов. Даже ругань застряла у меня в глотке. Я не знал, куда деться. Что сделать...

Я плюнул на камни и побежал, куда глаза глядят.

Убежал я недалеко. За холм. Чтоб не видеть ни Феодосия, ни пещеры. И там я сидел.

Сидел, сидел...

Я понимал, что уходить мне некуда. Что нет смысла идти даже в монастырь, за восемнадцать километров. Там никто не понимает моего языка, и все видели, что я приходил с Феодосией.

Просто, видимо, мне надо было побыть одному, чтоб прийти в себя от такой неожиданной и подлой обиды, нанесённой мне этим человеком, которого я — даже назвал аввой! Что значит — отец.

Я назвал этого человека отцом, а он...

Нет, я никак не мог прийти в себя. Солнце уже перешло середину небосвода, а я не находил в себе сил вернуться к пещере.

Чего только я ни передумал, сидя на камне и лёжа на сухой земле! И о своём несуразном прошлом, и о том, что меня, в общем-то, здесь и нет. А лежу я, бедный, в реанимации, в двадцать первом веке, и никак не могу прийти в себя.

Может быть, всё это — только изощрённая игра разума, галлюцинация. И никакой пустыни, никакой пещеры и никакого монаха Феодосия нет и в помине и никогда не было.