Франсуа Брюн - Чтобы человек стал Богом

Один французский кардинал, незадолго до своей трагической смерти при неясных обстоятельствах, пригласил к себе на ужин « одного из наиболее известных во французском епископате коллег » вместе с французскими богословами, членами новой международной богословской комиссии, созданной Папой. Целью этого вечера было спокойно обсудить « вероучительные проблемы, поднятые «пастырством» французского епископата ». О.Буйе признаётся, что, не делая тут же сиюминутных заметок, он не может гарантировать дословность передачи разговора, но, по крайней мере, может ручаться за их смысл и даже стиль. « В действительности , — признался приглашённый кардинал, — мы, епископы, после Собора присоединились к «прогрессистам». Может быть, в конце концов, мы обманулись! В этом случае мы повернёмся в сторону «интегристов» ! И о.Буйе продолжает: «Самый уважаемый по возрасту и почтенности из всех мудрецов, к которым были обращены эти слова, посчитал необходимым ответить: « Но, Ваше преосвященство, разве проблема не состоит в обращении к наиболее чистым источникам подлинного христианства, чтобы его выразить и внедрить в практику способом, который мог бы иметь свой смысл для наших современников ?…» — « О! — говорит искренне преосвященство — вот они, взгляды интегристов !!! [2] Commentaire, № 1, 1978 (Julliard, стр. 24). ».

Самое серьёзное в том, что именно это колебательное движение маятника мы находим в богословской мысли Западной Церкви. И здесь речь идёт о вере и о самой сущности Церкви.

В течение веков, точнее с XIII века, с введением в схоластику категорий Аристотеля, христианский Запад пытался разработать истинную науку о человеке, о Боге и об их отношениях. Построение этого огромного здания продолжалось всё время параллельно с развитием светских наук и с той же претензией на строгость и окончательную уверенность. Каждый новый конфликт мнений, который возникал на протяжении веков относительно то одной, то другой новой проблемы, являлся поводом для завершения системы за счёт новых уточнений, логически выведенных из решений, уже когда-то принятых в связи со смежными вопросами. Нерешённых проблем оставалось мало. Кроме того, чаще всего речь шла только об уточнениях специалистов и о некотором определении Бога, весьма тонком, о котором до этого ещё никто не думал. Ещё Пий XII энергично защищал эту систему вплоть до последних определений, которые надо было рассматривать как окончательные (чистая природа, блаженное созерцание Христом во время Его земной жизни, моногенизм [3] Моногени́зм – учение о единстве происхождения человеческого вида, подтверждённое рядом научных концепций, но главное – имеющее твёрдое и бесспорное основание в Священном Писании Ветхого и Нового Заветов; сообразно этому воззрению все человеческие расы рассматриваются не иначе как внутривидовые подразделения, а все без исключения люди – как обладатели полноты одного (и того же) человеческого естества. ).

Однако, уже давно разрыв между системой средневековой мысли и современной научной или философской мыслью многим представлялся нетерпимым. Науки имели меньшие, чем богословие, претензии на окончательную истину и они, не колеблясь, непрерывно пересматривали свои принципы, даже если при этом каждый раз приходилось реконструировать всю систему.

Собственно эта гибкость мысли, и постоянная переоценка являли собой секрет их эффективности. Богословие не могло оставаться до бесконечности в стороне от всего этого направления. Великие отцы Средних Веков хотели построить богословие, способное в своей области соперничать с наиболее великими философами и наиболее великими учёными их времени; в действительности, это было связано также со стремлением предложить богословие, достойное других исследовательских дисциплин и заслуживающее таким образом доверия современного честного человека, а потому требующего не только усилий по переделыванию, но и постоянного и фундаментального пересмотра. Затем схемы заимствовались у ведущих философов современности: у Гегеля и Хайдеггера, даже у Фрейда и структуралистов.

Речь более не шла о последних особых признаках Бога или человека, но a priori задавался вопрос, может ли человек рассуждать о Боге или даже, в конце концов, о человеке; возможно ли изучение человека вообще или мы имеем дело скорее с массой индивидуумов без общей меры и без общей природы; не является ли ошибкой желание говорить о человеческом сознании, в то время как, может быть, существуют только явления сознания безо всякой связи между ними. От исходных понятий, заключённых в самих же понятиях, мы пришли к богословию «смерти Бога», а затем к «смерти человека» и, в конце концов, к «смерти речи». Наши богословы не производят более ничего, кроме огромных произведений, описывающих условия, которые нужно соединить (и которые, очевидно, никогда не будут объединены), чтобы иметь возможность создать богословие и говорить о Боге.