Александр Мень - Русская религиозная философия

Эта тема освященной земли, освященной жизни становится для нее центральной. Она пишет работу «В поисках синтеза». Я думаю, что ее размышления о церковном служении немало повлияли на эту работу. Она говорит о том, как христианство искало истинные модели жизни в уходе от нее, в крайнем аскетизме. А антихристианские движения думали создать утопию, которая полностью отодвигала бы духовное на задний план. «Задача сегодняшнего и завтрашнего дня, — писала она, — создание новой утопии, но в хорошем смысле слова, которая бы соединила в себе небо и землю». Она оправдывает это, опираясь на Соловьева, термином «богочеловечество». Человечество призвано быть богочеловеческим, чтобы в нем освятились и плоть, и дух.

Мы несовершенные люди, но мы не духи, мы связаны всеми своими нитями с природой, которая тоже создана Богом; пусть она падшая природа, пусть она извращена, но она богозданна — создана Богом. Перед человеком, перед его внутренней, духовной жизнью стоит огромная задача освящения бытия. Кроме того, полный аскетизм невозможен для социального строительства.

Она утверждала, что социальное действие, забота о ближнем есть величайший нравственный долг человечества, человека, и Церкви в том числе. Она твердо опиралась при этом на Евангелие. Это была попытка синтеза. И для того чтобы осуществлять это на практике, на деле, она начинает ходить уже не в народ, а спускается в ад русской эмиграции.

Люди, потерявшие все, часто — близких, почти всегда — имущество, потерявшие родину, дом, профессию, многие опустились, огромное большинство нищенствовало, было озлоблено — это была очень мучительная среда. Елизавета Юрьевна рассказывает один случай. Она пошла к каким‑то рабочим из эмигрантов и стала проводить с ними беседу, а один из них мрачно сказал: «Чем с нами беседы проводить, лучше бы вымыли нам полы». И она не обиделась, она вдруг поняла правоту этих слов, немедленно повязала что‑то вместо фартука и начала скоблить и скрести эту грязную лачугу. И видя это, рабочие как‑то смутились, смирились, потом пригласили ее к обеду, и она с ними сидела и поняла, что служить людям надо полностью, до конца. Она поняла, что только так можно жить, что нельзя жить наполовину, вчетверть, вполсилы — только до конца, до смертного отдания себя.

Отсюда — мысль стать монахиней. Бердяев, ее друг, считавший ее самой яркой женщиной эмиграции, к этому желанию относился несколько скептически. Еще один из ее друзей был настолько возмущен, что даже отказался прийти на ее постриг. Митрополит Евлогий (Георгиевский), который возглавлял большинство эмигрантских приходов, относился к ней с любовью, с уважением и был согласен на ее пострижение. Он мечтал о том, что она создаст новое монашеское движение.

Впоследствии в своих мемуарах он писал, что движения нового не получилось, но она создала группу «Православное дело», которая имела своих преемников и наследников. С некоторой иронией митрополит говорил, что в своей монашеской деятельности она сохранила замашки революционной женщины, борца — ему все это казалось странным. Но пострижение ее совершилось. В 1932 г. даже невозможно было найти для нее монашеского подрясника, и когда нашли мужской, от какого‑то сбежавшего монаха, она со смехом говорила, что надо эту старенькую одежду освятить для Церкви, раз у нее такая печальная история. И только позднее она смогла раздобыть себе настоящий монашеский апостольник и все остальное.

С самого начала монашество для нее было не уходом в келью, за стену, не уходом из мира, а стремлением послужить миру вдвойне. Все то, что было когда‑то для себя, одно за другим уходило из ее жизни. Она читала лекции, она ездила к бедным, она ходила за больными, и когда она стала монахиней, вся ее деятельность сосредоточилась на помощи нуждающимся. Мать Мария создает приюты для девушек, для нищих, создает дешевые столовые. Нам трудно это сейчас представить, но это были тридцатые годы, и эмигранты были действительно нищими. Уже с утра она в своем апостольнике ходила по рынку, собирала остатки капустных листьев и иногда сама подолгу, по многим дням, готовила для всей этой братии.

Мать Мария была многосторонний человек, все умела, у нее были золотые руки — она и стряпала, и вышивала. Она делала для церкви красивое вышивание, это была ее последняя работа в жизни — перед смертью в концлагере она вышивала икону, которую не успела закончить. Писала, печаталась. Я специально не говорю о ее поэзии, целиком философской, часто это поэзия Иова.