Александр Мень - Русская религиозная философия

Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева и Александр Александрович Блок

Вот образ ее, начертанный тогда Блоком:

Поэт относился к этой странной девушке, как вы чувствуете в этих стихах, по–особому. Казалось, она в расцвете сил — энергичная, остроумная, веселая, — и одновременно что‑то тяжкое лежало на ее сердце. Это было страдание за мир. У нее всегда было острое ощущение чужого страдания, и вот оно‑то впоследствии и привело ее к революционерам: она стала членом партии социалистов–революционеров. Был даже случай, когда ей поручили террористический акт, но она почувствовала, по–видимому, что это для нее невозможно.

Вместе с молодежью того времени она ждала и звала бурю. И буря пришла, и она в этой буре участвовала, но уже в тот момент чувствовала, насколько страшная вещь насилие, что злом добра не создашь. Она становится заместителем, или, как тогда говорили, товарищем городского головы в Анапе, а потом и просто городским головой. Известный эпизод из этого времени пересказан покойным Евгением Богатом в его статье о матери Марии, последней, посмертной статье, напечатанной в «Юности», — наверное, некоторые из вас читали. Когда анархисты подступили к Анапе, они хотели получить право расправиться с теми, с кем им хотелось, и вообще получить право буйствовать в городе. Эти матросы пришли к ней, и она сумела так на них повлиять, что обуздала анархистскую толпу. Она добилась того, что в городе не было никаких грабежей и убийств.

В 1920 г. она уезжает на Запад. В Париже ее христианское мировоззрение постепенно принимает законченную, цельную форму. Она опирается на философию Владимира Соловьева, на мысли Бердяева, сближается с Константином Мочульским. Я думаю, мало кто знает этого человека. Он писатель, которым вполне можно гордиться, автор замечательных монографий о Соловьеве, Блоке, Андрее Белом, Гоголе и других. Умер тоже в эмиграции. Мочульский был мыслителем и писателем очень широкого диапазона, человеком, совершенно чуждым фанатизма, узости, — это и привлекало к нему Елизавету Юрьевну.

В конце 1920–х годов она расстается со вторым мужем. Их пути расходятся. Некогда он был членом правительства Добровольческой армии, впоследствии работал шофером такси.

А она потеряла сначала одну дочь; потом другая ее дочь, старшая, Гаяна, уехала в Советский Союз и тоже умерла. И в духовном и нравственном опыте будущей матери Марии возникает ощущение всеобщего материнства — она пережила его, сидя у постели умирающей девочки. Для нее страдание мира стало чем‑то, что должно искупить, в чем должно участвовать. Я бы сказал, что во всей религиозной философии последнего столетия никто так внутренне не пережил тайну Голгофы, тайну Гефсиманской ночи, тайну Искупления, тайну сопричастности страданию, как Елизавета Юрьевна. Она находила для этого выражение пока еще в стихах:

Философское и богословское наследие матери Марии невелико, но до сих пор оно даже не собрано воедино. Оно рассеяно по редчайшим эмигрантским изданиям. Отдельно выходила ее работа о Владимире Соловьеве, о Хомякове — одном из предтеч русского религиозного ренессанса, и о Достоевском, которого она воспринимала как наиболее глубокого выразителя христианского понимания бытия и жизни.

Есть у нее небольшая работа «Святая земля». Тема не случайна. Нам всегда говорили, что свят дух, что дух есть носитель божественного и великого. Но, как я вам уже рассказывал, в творчестве Мережковского и других были поставлены вопросы о творении, о природе, о мире, о плоти, о земной любви — обо всем том, что делается на свете. И Мережковский тогда предложил такой термин: «святая плоть» — что она тоже должна быть святой. Но у него это выглядело сухо, схематично. Мать Мария это называла «святая земля». Она говорила: да, жизнь запачкана, унижена, отвратительна, но отбросить ее, как поступают часто люди, пытающиеся решить проблему отсечением, — это путь неверный. Необходимо освятить, очистить, поднять то, что валяется, то, что втоптано в грязь.