Роман Воронов - Изначальное

– Слово – это прекрасное слово, – подал голос Священник, – благодарю Вас, Ваша Светлость, за такой выбор.

– Отец, я думаю, вы не будете возражать и уступите место леди, – вконец развеселившись, прокричал Виконт и повернулся к соседке:

– Чем порадуете, Маркиза?

Девушка строго и внимательно посмотрела на молодого человека:

– Мое слово – «Проявление», – и, подумав, добавила: – Не знаю, порадовала я вас или нет.

– Меня – да,– не дав вставить и словечка Виконту, поспешил воскликнуть Священник, – ваше определение, Маркиза, определенно прекрасно.

– Чушь, определение чего… – начал было молодой человек, но Герцог снова прервал его:

– Мое слово – «Дело». Человек, основавший наш род, водрузил это слово на свой герб и все последующие не снимали его оттуда, – при этом он посмотрел на Виконта, – помни об этом.

– Прекраснее предложенных здесь определений не трудно отыскать в жизни, но ваши прекрасны своим единением в Смысл, – продекламировал Священник.

– Не томите, Святой Отец, давайте уже свою формулу счастья и истины, – с уважением и неподдельным интересом произнес Виконт.

– Слушайте же, мой юный друг, и все собравшиеся, – Священник еще раз произнес в уме расположенные в определенном порядке Слова и сказал:

– Человек познает Бога Словом, а проявляет деянием.

В бурю мы игнорировали команду «взять на гитовы», предпочитая форсировать парусами, и было плевать, что неистовый ветер рвал снасти и гнул мачты, как стебли соломы. В штиль, расталкивая друг друга, мы бросались на весла и, с ожесточением попавших в окружение, наваливались на них, двигая замершую в безветрии посудину дальше. Если бы сам морской черт решил встать у нас на пути, вспенивая и закручивая подвластные ему воды, мы бы захомутали его и заставили тащить к нашей цели. Не было ни одной причины вести себя иначе и никакой силы, способной воспрепятствовать нам, ибо мы были молоды, голодны и свободны. Мы жаждали всего, список желаний был огромен, а графа «исключения» пуста. И вот настал день, когда вожделенное обрело реальные очертания. Наш, измотанный нами же, галеон на полном ходу (кто бы убрал паруса) врезался скулами, усыпанными ракушечником, в морской песок Эльдорадо, мы прыгали в воду, не дожидаясь шторм-трапа, и теплые, изумрудные волны проникали сквозь ботфорты и панталоны в наши вены, меняя структуру крови, опьяняя разум, заволакивая взор. Мы падали, обезумевшие и счастливые, на пески чистого золота, смеясь и кривляясь, катаясь по ним влажными голыми телами, становясь золотыми идолами и поклоняясь сами себе. А позже, обессиленные и выдохшиеся от буйства эмоций, вытаскивали из прибоя морских звезд и чертили их кривыми пальцами-лучами на райском песке наши имена – Джульетта и Ромео, Джульетта и Ромео… так, что вся прибрежная полоса сказочного острова превратилась в два имени. Мы были, казалось нам, на вершине Мира, вершина же обернулась впадиной.

Любуясь друг другом в сиянии и блеске юности, мы увязали все глубже и глубже, предчувствуя конец, не понимая, отчего наши неимоверные усилия, едва достигнув успеха, грозили обрушиться, не оставив камня на камне от собственного величия.

А рядом с нашим позором, удобно устроившись на горячем камне, скинув натирающие сандалии и поправ голыми стопами сверкающие пески нашего счастья, Брат Лоренцо вычерчивал прутиком сердечки и приговаривал:

– Прав ли был я, венчая тайно, идя против людских законов и полагая, что вершу Закон Божий? И век мне корить себя за это, ибо так и не постиг истину любви. Чистая любовь не порочна, – он смотрел мягким взглядом, как пески затягивают нас и мы погружены в них уже по колено.

– Но что же есть любовь, повлекшая и приведшая ко греху? А ведь самоубиение – грех самый страшный, Ромео, кого, как не тебя, учил я и предостерегал об этом.

– Не могу не согласиться с вами, Брат Лоренцо, – слышим мы знакомый голос Париса за своими спинами и оборачиваемся, краснея (я от негодования, Джульетта от смущения).

Граф же, провожая молчаливым взором пряжки наших поясов, пожираемых золотистыми крупицами, обращается к Джульетте:

– Поставив себя выше Всевышнего и приняв яда смертельного, а в качестве аргумента для деяния подобного выбрав любовь (пусть и несчастную не по вине твоей), не унизила ли ты, возлюбленная моя, ее, как энергию, не растоптала ли ты ножкой своей то, что есть сам Господь Бог по сути, не раздавила ли склянкой с отравой смысл того, чем жив этот Мир? Кто же чудовище? Кто волей своей разлучает любящие сердца или тот, кто предает любовь, что существовать может и на расстоянии?