Сергей Алхутов - Возвращение Заратустры

Не может глаз видеть сам себя. Но разве глаз устроен так, что может заглянуть в плоть другого глаза? Итак, никогда не узнаешь ты, видит ли твой глаз то, что видит другой.

Мы привыкли думать, что другие люди что-то видят. Быть может, и твой отмороженный глаз что-то видит? И отмороженное ухо твоё слышит для себя самого?

Истинно говорю вам, всё, что мы воспринимаем, есть галлюцинация, в том числе само это слово.

Даже и носящий у глаз своих очки с фирменной наклейкой, даже и он на месте наклейки галлюцинирует привычный мир — не сразу, но во всей красе его.

Однако курящие пеньковую верёвку говорят о другом — о расширении сознания говорят они.

Один человек пришёл ко мне, чтобы стать моим учеником, и заговорил о расширении сознания. “Следуй за мной и оставь сознанию расширять своё сознание”, — сказал я ему. Ибо знает Заратустра, что сознание расширить невозможно.

Невозможно — ведь что есть сознание? Что есть соболезнование — перед болезнью? Что есть современность — перед временем? Что есть событие — перед бытием?

Каждое из названных подобно резинке от эспандера: вот, торговец тянет её, дабы прикрепить товар свой к тележке, и она делается тоньше, а узор на ней содержит всё то же число деталей.

И если к резинке можно ещё приложить рулетку, а к современности часы — и даже к соболезнованию да приложится градусник и мерный стаканчик для слёз, если претендует оно на искренность! — то какой мерой мерить событие и какой сознание?

Говорю вам: число деталей в узоре сознания неизменно, если неизменностью назвать границы, за которые оно не выходит, и оно никогда не меньше пяти и не больше девяти. Что же после этого есть сознание — перед знанием?

Однако какие же ещё благие намерения есть у курящих верёвку? Они хотят достичь неба — и тянут свою верёвку к небесам.

“Рождённый ползать летать не может”, — так говорят курящие верёвку и тянут её к небесам. Но не сами ли они ползут вверх — по верёвке?

Говорю вам, стремящиеся в небо, имеющему крылья — к чему ещё верёвка?

Говорю вам, стремящиеся в небо, умеющему летать и рождённому летать — к чему ещё попадать в небо иными путями? Ибо, имеющий крылья, — не уподобляется ли он петуху на чаше катапульты? Впрочем, некий петух, запущенный в полёт принудительно, стал тем самым героем курятника.

Говорю вам, стремящиеся в небо, имеющему крылья и умеющему летать — к чему ещё попадать в небо иными путями? Ибо он рискует попасть в него пальцем.

Но небо над ним голубое и холодное, как лёд, и палец его, коснувшись неба, будет отморожен — скажет ли он после владельцу своему о своих галлюцинациях?

Курящие верёвку говорят, что не вызывает она зависимости. Их отмороженный небесный палец волен думать иначе — мне он об этом ничего не рассказывал. Однако — что ж... быть может единственным зависимым от верёвки был висящий на ней древний бог норманнов.

Но даже и зависимость от пеньковой верёвки, существуй она, не страшна так, как однобока зависимость от неба.

И попавшему в эту кабалу скажу я так: ты завис под небом и ищешь верёвку? — зная, что весь мир галлюцинация, галлюцинируй также и верёвку. Галлюцинируй её и кури её — по крайней мере, избавишь ты себя от галлюцинаций, в которых платишь за неё деньги”.

Так писал Заратустра. И, написав, печально усмехнулся и добавил:

“Вот, наступил Заратустра на благие намерения курящих верёвку и растоптал их, и стали они плоскими, как рыба камбала”.

И у Заратустры есть родные и друзья и те, кто знает его! Ибо как-то раз пришли по почте и были доставлены в жилище, где он обитал, три телеграммы. И каждая из них гласила: “Скоро буду”. И одной из них Заратустра обрадовался, другой огорчился, третьей же был озадачен.

Хозяин жилища спросил его: “Отчего три одинаковых телеграммы вызвали в тебе, Заратустра, три разных отклика?”

Заратустра отвечал:

“Первая телеграмма пришла от моего друга. Прежде и я слал ему сообщение, и вопрос мой был таков: “Когда будешь готов к смерти?” Ибо готовность к ней означает свободу жить, не держась за жизнь, и такой свободы хочет мой друг, и радуюсь я его скорой свободе.

Вторая пришла от той, что хочет думать, будто она моя ученица. Прежде и я слал ей сообщение, и вопрос мой был таков: “Думаешь ли ты рожать от этого человека?” Ибо умеет она жить в мире с собой и в мире с мужчиной, но никто ещё не учил её жить в мире с ребёнком. А кто не умеет жить в мире, тот обречён войне. И огорчаюсь я её скорой войне.