Сергей Алхутов - Возвращение Заратустры

Твоё время, о торнадо и смерч, твоё время сделано из движений и обратных связей, и части его изменчивы и подвижны, ибо суть аллюцинации.

Вот часть и толика того, что зовёт Заратустра Памятью. Но Память есть и у всякой воронки, возникающей у слива в бачке и ванне.

Открой слив! Открой — и вода, устремясь низринуться в него, сама не сдержит напора своего и устроится кругом и спиралью. Вот рождение воронки.

Закрути её твоим пальцем. Не сразу меняет она ход свой на обратный. Такова Память воронки, ибо и настоящее время её зависит от прошлого.

Но вот, вода поверила пальцу твоему и устроилась кругом и спиралью в обратную сторону — где прошлое воронки? Не изменилось ли оно? Такова Память воронки.

Я пишу: “устроилась” — о, сколь многим кажется ещё, будто торнадо и смерчи сего мира суть устройства! И сам мир, как полагают они, устройство, устроенное кем-то.

Что, если кто-то, полагаемый ими, лишь открыл слив? И что, если и сам слив открыт и сломан был устремившимся низринуться веществом и салатом, воронка коего и есть мир?

И если нужен им кто-то — что, если он есть вещество и салат, воронка коего и есть мир? Ибо мир есть кривизна пути духа.

Что ещё могу написать я о торнадо и смерче? Разве что о редкости воздуха в сердце их — он притягивает к себе ветры, и ветры дуют, и дуновение ветра создаёт новую редкость воздуха. Так движение делает само себя.

Истинно говорю: всякое, чья Память есть вещь и чьё время есть устройство, делает само себя. Из случая делает оно себя и вбирает в себя всякую случайность и ошибку.

Истинно говорю: из ошибок и случайностей сделана Память их — также и то, что зовут они творчеством. Так порядок рождается хаосом.

“Порядок” — так пишет Заратустра: о, пришло время сделать новую пробу и новую попытку, ибо слово это есть слово прошлого и надгробная плита.

Как назову я торнадо и смерч и воронку?

Как назову я токи восходящего воздуха и струи кипящей воды?

Как назову я текст и ткань слов, что рождаются во мне и вбирают всякую ошибку и случайность, строя сами себя?

Как назову я миры и звёзды, что родились из пыли и легчайшего газа тяготением и вращением?

Некогда земля была безвидна и пуста, и дух носился над водою, и сила текла через и сквозь. И вещество и салат, что составили землю, и дух и сила не сдержали напора своего и устроились кругом и спиралью — так зародилась Жизнь.

И как назову я то, что более, чем всякое устройство и всякий порядок?

Я назову это — Жизнью”.

Так писал Заратустра.

“Из всех искусств мира более всего любопытно мне искусство резьбы.

О, сколь схожи между собою многие прочие искусства! Ибо вот: композитор взял ноты и звуки и сложил их и построил из них творение. Также и художник — взял краски и сложил их на холсте и построил из них плод искусства своего. Также и писатель, и архитектор, и даже составляющий букеты — все творения их суть композиции, что значит: сложение.

Не то резчик: он взял нечто большее и часть его вычел и разрушил резцом своим — остаток есть творение.

Скажи мне, не знающий скульптуры: отличишь ли лепную или же литую от высеченной или вырезанной? Разве только по запаху, ибо бронза на нюх не дерево, а искушённому и мрамор на нюх отнюдь не гипс. Но все сии суть творения и плод искусства.

Итак, есть искусство, что делают сложением и построением, и есть то, что делают вычитанием и разрушением.

К чему пишет Заратустра о резьбе? К тому, что все знают её и никто не понимает её.

Если бы поняли её, воскричали бы: как?! Неужто часть важнее целого и разность желаннее уменьшаемого? Оставь, резчик, немедля свой резец, ибо хотим видеть корягу и глыбу, так как целое больше части и даже больше суммы частей своих!

Даже и те, кто многие годы и столетия трудом своим делали и вырезали из глыбы рода и мира и семьи фигурку отдельной личности — даже и эти не понимают искусства резьбы. Не понимают — ибо пугаются, когда зовут их отнимающими и разрушающими.

Но отчего же думается человеку, что разрушение есть нечто злое? И отчего так легко говорит он: “Ломать — не строить, ибо ломать легко, строить же трудно”? Если бы эти его слова служили построению — разве не трудно было бы ему их произносить, ибо строить трудно? Но он ломает ими самоё попытку сломать и вычесть.

Отчего же думается человеку, что разрушение есть нечто злое? Не оттого ли, что, как он полагает, создавший его занимался лепкой, не резьбой? И не оттого ли, что, как он полагает, и сам он складывал глину и камни и брёвна и жил в доме, а не вычитал грунт лопатою и не жил в землянке? Не знаю: причины темны.