Виктор Голицын - Окно на тот свет. Посланники потустороннего мира

В еще одном исследовании американцев медики опросили группу из 116 реанимированных, и 32 (то есть четверть) из них рассказали, что в состоянии клинической смерти пережили опыт подобного пребывания вне тела. Они могли рассказать, что происходило, когда реанимационная бригада возвращала их к жизни, – как это воспринималось ими со стороны. Причем шестеро смогли воспроизвести все детали очень подробно. Когда рассказы их были сопоставлены с подобными записями, сделанными тогда же в медицинских карточках, выявилось полное их совпадение. И почти все из них упоминали о тоннеле или реке, по которым они медленно приближались к источнику света... Правда ли это? Я не могу поручиться своей жизнью, поскольку сам еще ни разу не переходил границу бытия. Но что-то мне подсказывает, что мы стоим на пороге разгадки той великой тайны, которая манит и отталкивает, притягивает и смущает своей неуловимостью. Как произойдет ваше отправление на лодке по реке Вечности?

И я вспомнил поразившее меня откровение, изреченное одним философом:

Жизнь человеческая – это движение по черным коридорам лабиринта воспоминаний. Вход в лабиринт – рождение в беспамятстве. Выход – обретение Истины. Люди умирают, так и не добравшись до выхода из лабиринта. Но смерть еще не конец игры. Смерть всего лишь возвращение на исходную позицию...

Я возвращался из Потеряева, в голове роились обрывки мыслей. Как хорошо, что, когда тебе предстоит много часов провести за рулем, становится некогда думать и размышлять, оставляя самобичевание и прозрение на более позднее время. Я ехал домой, там меня ждали дети, Вера, моя самоотверженная жена, и никаких приведений и эфирных тел. Это очень трудно – жить в двух плоскостях, среди обыкновенных людей, знакомых с потусторонним исключительно по книжным историям и фильмам, и осознавать, что именно тебе приоткрыты кое-какие секреты мироздания, дано заглянуть за черту, за ширму, отделяющую наш материальный, понятный мир от удивительного и невероятного.

Я выехал с проселочной дороги на шоссе и оглянулся. Над заснеженными холмами висело седое закатное солнце... Над головою каркнула ворона и пронеслась мимо, чуть-чуть не задев крылом лобовое стекло.

«Снег скоро повалит, – машинально отметил я. – Вороны к снегу или дождю каркают...» Включил радио и наткнулся на ностальгическую песню Макаревича о том самом «перекрестке семи дорог». Чуть фальшиво подпел ему, а когда ведущий бодро затрещал о «ситуации в городе» и о возможном снегопаде, выключил звук, а заодно и мотор. Хотелось постоять минут десять на этой безлюдной заснеженной дороге. Зачем? Не знаю. Может быть, чтобы сосчитать, сколько было этих «дорог» и «перекрестков». Может, отдалить тот миг возвращения в привычный мир, где люди спешат каждое утро на нелюбимую работу, проклиная холод и зиму, где на экранах телевизоров политики борются за высокие посты, обещая прибавок к пенсиям и пуская пыль в глаза, ток-шоу натужно смешат зрителей, демонстрируя публично битвы экстрасенсов и барабашек, глянцевые красотки услужливо и страстно предлагают лучшие в мире дезодоранты, а загорелые парни стоят на капитанском мостике и нюхают крем после бритья...

На самом деле я вспоминал тот день, когда на меня снизошло прозрение, когда я осознал, что мы и наше привычное существование не больше чем фантом по сравнению с тем миром, который живет своей насыщенной жизнью независимо от нас и благодаря нам...

Я немного слукавил, когда писал вступление к этой книге. Помните, как появлялось лицо на снегу? А ведь не только вековые ели были тому свидетелями... Возле одной из них стояли две закутанные фигурки, такие нелепые в своей ранимости и сосредоточенности. Досточтимая теща привезла меня к той деревне, чтобы показать, пока я сижу и пьянствую дома, проклиная судьбу, мир продолжает жить. И он хочет, чтобы я изменялся вместе с ним. Улучшая – себя ли, других ли, его ли, не знаю.

Помню отчетливо, как я, мнимая гроза приведений, напуганный как мальчишка, еле сдерживался от панического крика. До того невероятным казалось мне происходящее. Кто-то невидимый рисовал на снегу лицо. И не просто чужое лицо, а родное до боли Ларисино, знакомое до мельчайшей черточки, шрам на щеке, даже его, будто случайно, сорвавшись, начертила неведомая сила. И все-таки, как теща ни сжимала мое плечо, узнав очертания, я почти беззвучно выкрикнул в сумрак «Нет!». А с ели сорвался снежок, и «художник», споткнувшись, стал выводить чье-то чужое тело, страшное, неестественно вытянутое и перекошенное... Я стал терять сознание, мне даже показалось, что я, наверное, умер, и ждал, когда мое эфирное тело начнет описывать круги вокруг бренной оболочки...