Святитель Филофей Коккин - Житие и деяния преподобного Саввы Нового, Ватопедского, подвизавшегося на Святой Горе Афон

Но хотя великий и дивился этим великим речам и мудрости царя, как трудно и выразить это, однако в своем решении оставался непреклонным. Поэтому, тотчас выйдя из собрания и взяв его наедине за руку, он сказал: «Невозможно мне, божественный Владыко, подчиниться этому решению, так как Богу это неугодно». При этом он рассказал об откровении, которое некогда имел. Но царь, думая, что великий сказал это, только лишь чтобы отделаться от него, сказал: «И мне Самим Богом объявлено, отче, чтобы никто другой не был патриархом теперь, а только твоя добродетель, ибо на это Его прямая воля». Много еще после этого употребив просьб и приведя все доводы, чтобы убедить его, но нисколько не достигнув этого, объятый тяжелой печалью, он наконец поднимается с места. Продолжая вместо него упрашивания, пришедшие с ним как архиереи, так и синклит и вообще выдающиеся по добродетели и сану к какому виду и способу речи не прибегали, то доводами из Писаний, то делами и словами мудрых и великих мужей, также иногда увещательным (παραινετήκω λόγω), а иногда адвокатским ( δικανικω ) словом пользуясь и стараясь убедить его! Но великий так был неуступчив и неодолим, так легко разбивал все выставляемые ими доводы, что у них, казалось, не хватит ни усердия, ни доводов, хотя он пользовался при этом смиренным и сокрушенным словом и премудростью вселившегося в душу его Духа, благоухание Которого, весьма обильно разливаясь вовне, еще более привлекало к нему всех и сильнее воспламеняло любовь к нему, так что они не могли уже отстать от него, хотя он всячески старался удаляться от них. Царь же, весь объятый любовью к нему, показал, что он не оставит ни дела, ни места. «Любовь не терпит отсрочки, – сказал он, – здесь мы будем оставаться и ночевать и не отстанем, даже и царя и самих цариц и вообще весь город соберем сюда, пока не удастся получить желаемого!» Однако при окончании дня царь убеждается Обитавшим в великом оставить свою настойчивость и дать время ему передохнуть и поразмыслить. Поэтому, взяв с собою бывших с ним, он к вечеру уходит и, пропустив только один день – ибо он не мог никак оставаться спокойным, – вторично опять является, имея с собой тех же самых спутников и с ними многих еще других, до самой пятницы употребляя те же самые и еще более обильные речи и отовсюду собирая средства убеждения.

Когда же время проходило даром и оба оставались одинаково неуступчивыми, один по отношению к убеждению, а царь в своей настойчивости, совершается дело, действительно достойное усердия обоих. Ибо оба они высказали удивительную, на мой взгляд, и необыкновенную добродетель – первый тем, что всей душой убегал от предлагаемой чести, несмотря на принуждения, каких нельзя выразить и каким нельзя достаточно надивиться по дивной своей любви к безмолвию и чтобы как-нибудь не оставить великого созерцания Бога и необыкновенного вследствие этого наслаждения, а второй своим усердием в хорошем деле, именно тем, что старался принудить к большей чести, весьма близкой к той, которая воздается Богу [258], самого великого в нашем роде и в наше время и весьма близкого к Богу – пусть удалится всякое неудовольствие за это слово! – человека, с таким притом усердием, какого невозможно изобразить и какого никто, думаю, никогда не видел ( ιστορήσει ). При этом каждый из них, избирая, по одинаковой любви к Богу, совершенно противоположное, оказался на самом деле хорошо поступавшим, подобно тем богоносным, из которых один, гонясь за другим ради душевной пользы, кричал: «Остановись ради Бога, отче!», а другой, убегая от него со всех сил, также вследствие сильнейшей любви к Богу взывал: «И я убегаю, отче, для Бога!»

Но возвратимся опять к тому же. Когда державный увидел плохую, как говорится, помощь от убеждения и отказался от всякой надежды на это, по необходимости прибегает к насилию, примешав к нему немного и священного обмана. Сообщив о своем намерении служителям святыни и помазанникам Духа, он посылает их в Божий храм того именно монастыря [259]( φροντιστηρίου ), в котором находился святой Савва, тайно приготовить все, что нужно было для священного таинства (μυσταγωγίος) и помазания, а сам со своей сбитой опять приходит к великому, как вчера и за три дня перед тем, опять намереваясь заняться тем же. Когда же тот вышел из своего жилища, чтобы по обычаю встретить (его), мудрый царь тотчас приступает к похвальному обману и, взяв его за руку, говорит: «Пойдем в божественный храм и там до времени святого тайноводства [260]– ибо оно уже подходило – немного посидим и побеседуем!» После этого, когда все нужное для священного того таинства была уже готово и добыча была в сетях и, казалось, никак не могла уже убежать от них, начинается таинственное жертвоприношение [261], при котором присутствует вместе с царем и великий, там, где-то возле самого входа во храм. И вот немного спустя являются избранные из иереев, схватывают преподобного за руку, намереваясь и против воли привести его к божественной трапезе и освятить [262]( τελειώσα,ι ) великим помазанием священства. И нисколько не странно и не чуждо древним обычаям поступать так в затруднительных обстоятельствах, ибо случалось, что и величайшие, слава которых велика у Бога, прибегали к этому, чему можно найти много примеров. Особенно можно указать на Даниила [263], знаменитейшего столпа добродетели, которого предстоятель Константинополя, именно Геннадий великий, когда увидел, что тот не соглашается принять священство, рукополагает стоявшего на столпе, сам находясь внизу и вместо руки возвысив голос и таким образом помазав его Духом. Также дивный Федим [264], который апостольского того мужа, разумею, конечно, Григория, хотя он находился и на далеком расстоянии от него, как бы присутствующего, помазывает Духом, сказав, что они оба предстоят пред Богом в тот час и одинаково видятся Им, как совершающий (таинство), так и совершаемый. Таково было высшее слово и единственное, думаю, таинство апостольских тех душ с Богом, божественное задумавших и совершивших.