Василий Беленников - Русский лес

– Кто это у тебя, сестра, там отличился? – Игуменья заговорила ласково, показалось, с заботой.

– А что, матушка?

– Да вот сёстры сообщили: «Новый Спас в светёлке…». Ну, я спустилась, – правда, светла светёлка! Одной иконкой и светла, можно сказать. Остальные ладные тож, да рядные. А этот ясен, да уж больно непохож. На иудея не похож… Рус, синеглаз, простолик. Но вот взгляд… до жути-глубины в прошлом, а в будущем до высоты небесной. Как, сестра, это понимать? Ладно ли? «Из варяг в греки», – одним словом, – «из тьмы язычества к небесам обетованным». Так, что ли? Сомнительно больно получается. Как камень ведомый на перепутьи. Смущение, однако: «Это найдёшь, а это потеряешь…».

Иконница ни жива, ни мертва. Внутри всё похолодело. Глаза навыкат, ртом хлопает, аки рыба, а сказать ничего не может.

– Что с тобой, сестра, – скосила набок голову игуменья. – Всё ли с тобой ладно? В себе ли ты…

Та – бух на колени:

– Виновата, матушка! Проглядела я огольца никчёмного. Да и иконку его не удостоила. Самосевком взошёл обормот! Огорошил… Не ведаю о чём и речь, за что бранишь, выговариваешь. Недоглядела…

– Да не браню я тебя, бог с тобой, а остерегаю. Посмотри, коли так. Да к подмастерью присмотрись. Паренёк у тебя не простой, кажись. Повнимательней… Повнимательней… Да сходи сама глянь, о чём я тебе толкую. Иди с богом.

Та опрометью в светлую келью. «Ага… вот оно где… Ну да, есть что-то, да только всё не то. Куда канон подевался!? Всё перевернул с ног на голову, всё вывернул наизнанку! Всё не так, да ни эдак. Всё „не туда“. Вот гадёныш, вот змеёныш! Да рука-то, рука, как поставлена… Где, когда навострился, сотона, прости господи. Не-е-ет, – протянула с подозрением, – ни гадёныш, ни змеёныш, а прямо змей-искуситель!.. Маленький змей-искуситель. То есть что? Змеёныш! Змеёныш, как есть!.. Ах ты, грехи наши… Ах соблазны… Да откуда ж всё взялось в никчёмном сосуде?! Как зародилось, преобразилось. Ничего ведь не было и не предполагалось. Разве что забавой лукавого… Ну, откуда?! Ах ты грехи тяжкие… Ах ты ирод проклятый!.. Ах ты смерд-подлец. Ну-у-у!..».

Подобрав подол рясы, бегом в свою келью!

Игр скоблил зашпунтованную уже заготовку – доску – под образа.

Налетела с ходу:

– Как же ты посмел, подлый?! Ну, прямо убил-зарезал. Разве я тебя этому учила? Отвечай! Я, такому! тебя учила?

– Нет… – Игр этой грозы среди ясного, казалось, неба не ожидал, был не готов, растерялся.

– А раз «нет», – передёрнула на другую сторону Нюта, – то нечего отсебятину пороть! Исподтишка мешки рвать. Вот тебе мой сказ: мазню эту, идола своего, щас же сюда, под топор, в щепки! И боже упаси, – в самовар… В печь! День тебе сроку – келья чтоб блестела, как… как… как медный чайник, одним словом! И ни шагу чтоб без спросу-разрешения.

Чуть спустя, охолонув и припомнив игуменьи наказ, добавила:

– Смотри за моей рукой, повторяй за мной, делай как я.

И не оставляя дело на «потом» и не перелагая ответственность за святотатство на последующий неизбежный суд Господень , сама брала дело в оборот, немилосердно стращая мальца:

– Буде, своевольничать вздумаешь – руки-ноги переломаю, пальцы окаянные скалкой разобью – греха не побоюсь! В воскресенье, для начала, чтоб не забывалось, на колени перед Заступницей! Клади поклоны и молись, дабы отпустила грех кощунства и богоскверны. С заутрени и до вечерни, без перерыва. Глядишь, в другой раз неповадно буде.

Вот так, примерно, протекало обучение. Примерно так всё происходило и в дальнейшем: «Делай как я. Повторяй за мной. Следуй по следам моим. Своевольства забудь. Иначе там и останешься, где был. Средь себе подобных, беспросветных, неразумных. Не то, что не вознесёшься, но даже не возвысишься, не поднимешься даже над смердом людским».

Ну и, конечно, противился тогда «пострел», как мог. Бессмысленно. Неуклюже. Неосознанно, на уровне чувств, ещё детского откровения. Вызывая непонимание у однокашников, осуждение у насельниц монастырских.

Противился как мог. Да только куда ж?! Хорошо, что у него ещё хоть единомышленник среди учеников, учениц был. Жовнёр прозывался. Который не смеялся и не издевался над ним, подобно некоторым… Конечно, Жовнёр, странное для русского человека имя. Игрей истинного значения этого слова не знал. Но по наитию переводил его для себя как что-то среднее между воином-новобранцем и жёлтым цыплёнком. Ну, или птенцом- желторотиком .

Этот (Жовнёр, который) в богадельне тоже оказался не случайно. И тоже попал сюда, надо полагать, – птенцом… Раз уж всё понимал и мог поддержать Игра в разговоре о ремесле. Без постороннего уха, поддержать, конечно. Впрочем, как и все нормальные люди-человеки, в делах житейских… Скорее даже не птенцом он сюда попал, а вот именно, – цыплёнком. Поскольку был помладше, пообщительнее и побойчее Игра. (Игр-то точно был птенцом. Определённо!). Жовнёр —бойкий такой пушистик , впору червячков собирать! Маленький, шустрый такой прожора ! Который всё понимал правильно, но делал всё по сигналу своего растущего организма, а потому – как указывала наседка-Федермутер. Она самая этих самых червячков для цыплят и выкапывала. Вернее, выгребала из базового мусора (мусора на птичьем базу). Вот этот самый незаурядный аппетит и выдавал в нём то, что растёт и, даст бог, вырастет из него птица большая. Ну, наверное, и полёта высокого. Потому что, большому кораблю, деваться некуда, – большое плавание, одиночное плавание…