Николай Адлерберг - Из Рима в Иерусалим. Сочинения графа Николая Адлерберга

По карантинным законам на востоке кто после заката солнца сойдет с борта, хотя бы для отдельной по морю прогулки, подвергается смертной казни. Положительно можно заметить, что все суда и местные карантинные правления с необыкновенною строгостью исполняют лежащие на них обязанности, и если это, с одной стороны, полезно для страны, укрывающейся от заразы, то с другой, когда эта предосторожность не основана на достоверных сведениях о чуме, а только принята неизменным правилом на всякий случай, она служит большим подрывом для торговли, а для путешественников весьма обременительным препятствием.

В продолжение быстрого моего путешествия на восток, я выдержал пять карантинов, из которых один был продолжительнее и тягостнее другого, так что провел почти половину времени своего путешествия в подобных мучениях – действительно мучениях: это слово не слишком сильно для обозначения тех неприятностей, которым подвергается путешественник в восточных карантинах.

Если карантин на самом пароходе весьма скучен, а в дурную погоду крайне томителен от беспрестанной качки судна на якоре, то, по крайней мере, в нем нет тех лишений и неуместных издержек, которым подвергают путешественника на сухом пути. Хоть я и часто бывал в близком соседстве с чумой и другими заразами, но никогда не думал об этом, доверчиво покоряясь воле Провидения, в неизменной готовности жить или умереть как Богу будет угодно; но когда случалось мне быть в карантине на востоке, мне действительно казалось, что я не только приблизился к заразе, но что уже меня считают в числе усопших. Совершенное прекращение всякого сообщения со всем, на что вы рассчитывали, составляя планы своего времяпровождения в таком-то месте вместо свободы – темница; вместо порядочной комнаты – нечистые земляные конурки, сырые, как могила, с голыми стенами, без полов, без стула, даже без скамейки; одним словом, представьте себе могилу, в которую силой ввергают живого путешественника и не дают ему решительно ничего, кроме четырех грязных стен: тут и извольте жить как знаете!

И за такой постой при выпуске путешественника с него требуют еще поденную плату за карантинную квартиру, как за квартиру в хорошей гостинице, да, кроме того, заставят выдать поденное жалованье смотрителю, который во все время вашего очищения, с толстой палкой в руках, следит за страждущим и тоскующим человечеством и не спускает глаз со своего пленника ни на минуту, ни днем, ни ночью.

О продовольствии путешественников, натурально, никому не приходит там и в голову позаботиться. Если при вас есть что-нибудь, то вы сами утоляете свой голод, а если нет, то состоящий на посылках карантинный служитель, за произвольно требуемую им чрезмерную плату, приносит вам откуда попало и что попало; предоставляю каждому вообразить себе вкус подобного обеда или завтрака; сам же прошу позволения скорее перейти к другому предмету, во избежание меланхолических для желудка воспоминаний. Повторю только, что на востоке карантины для путешественника, дорожащего временем и не имеющего излишних денежных средств, – гибель во всех отношениях: гибель времени, гибель здоровья, гибель для расположения духа и, наконец, гибель для кармана.

Само собой разумеется, что я говорю лишь о карантинах на востоке, которым подвергаются путешественники без разбора, свирепствует ли или не свирепствует чума в той стране, откуда он приехал.

Но оставим на время эти неприятности и возвратимся к начатому рассказу о плавании моем на «Миносе». Капитан его составлял прямой контраст с командиром «Леонидаса»: это был человек небольшого роста, толстый, с открытым выражением лица и в полном смысле французского слова bon vivant, по-нашему – нечто среднее между кутилой и таким человеком, который любит пожить. Стол на его фрегате был бесподобный, блюда изящные, десерт роскошный, а о винах и говорить нечего. Общество наше на пароходе, кроме капитана, состояло из двух лейтенантов, доктора, комиссара и штурмана; других пассажиров в первой каюте (следовательно, таких, с которыми бы мы были в постоянных сношениях) не было, хотя кроме нас на пароходе были больной негр, три египтянина и какой-то булочник – разумеется, немец: он ехал к Ибрагиму-паше печь бриоши и франц-броты.

Все мы обедали вместе за общим столом, шумно и весело, после обеда пили кофе на палубе, курили кальяны и трубки с аравийским табаком; капитан потчевал нас разными вареньями, шербетами и, между прочим, плохими турецкими конфектами, известными и у нас под названием «рахат-лукум»; комиссар парохода ни разу не мог утерпеть, чтоб не сказать, при виде их: «Voilà une friandise orientale que ces drôles appelent recatacombes». Старший лейтенант, лихой моряк, но человек довольно суровый и простой, беспрестанно возился с огромным пуделем и напевал ему какие-то старые французские военные песни: собака была приучена, не шевелясь, слушать их до известного момента и потом разом вскакнуть к нему на шею.