Алексей Ивин - Повторяй с нами

– Вы будете вычитывать эти тексты и помечать вот так, галочкой, красным карандашом, – видите? – места, куда нужно вклеить иностранное слово или формулу. Видите, как делает Катерина Ивановна? Пойдемте к нам чай пить.

Так мы познакомились и в тот же день освоились на «ты».

Тамара Васильевна обладала счастливым даром привлекать сердца; во всяком случае, более звонкого смеха, более вольных соленых шуток, более праздничной атмосферы, которую создавала эта быстрая точеная женщина, острые каблуки которой и дробная поступь раздавались то тут, то там в разных углах длинного коридора, загроможденного рулонами типографской бумаги, большей услады сердцу я не знал, с тех пор как познакомился с женой, пока не превратил ту из хохотушки в брюзгу. Это я умею делать, как никто другой, и, должно быть, именно поэтому клюю на одну и ту же приманку безыскусной веселости и доброты. Недаром еще древние греки заметили, что искра симпатии вспыхивает подчас между прямо противоположными характерами: сложное, больное, угрюмое, извращенное тянется к светлому, доброму и праздничному с закономерной непреложностью. Я ходил за ней, как хвост, целыми днями ошивался у техредов, распивая там чаи, так что строгий и справедливый, строгость и справедливость блюдущий начальник РИО Герман Ильич Змеегорский не стерпел столь откровенных амуров на службе и уже на третий день вынужден был сделать мне втык. В ту пору, повторяю, я был до такой степени затюкан, замотан и бестолков от беспрерывных забот, бессонных ночей, которые препровождал возле милого позднего отпрыска, заглазно, впрочем, называя его спиногрызом, до такой степени несвободен и подавлен, что даже близкие друзья от меня отпали и на мне поставили крест. И поделом: я производил на них впечатление тихого сумасшедшего или робкого ребенка, который отстал от мамы, а заплакать не смеет. Не раз я и впрямь ловил себя на диковатом желании подержаться за крахмальный халат Тамары Васильевны с испугом пушинки, которую закрутило вихрем вокруг крупного тела, или просто прислониться к ней, лепеча что-нибудь идиотически сладкое, приторно любовное, вроде строк помешанного Константина Батюшкова, о ту пору не сходивших у меня с уст: «И как лоза винограда/ Обвивает тонкий вяз,/ Так меня, моя отрада,/ Обними в последний раз!» Это было похоже на тяжкий морок и грустную душевную муть, но я действительно не мог без нее обходиться на работе и часу. Ей эта влюбленность так нравилась, что она, столь склонная вышучивать всех и вся, особенно мужчин, меня всегда очень трогательно защищала. На снимке тех лет, нашего фотографа Беламуда, я стою в окружении техредов, машинисток, бухгалтеров, брошюровщиц один, как перст, представитель мужского пола, и на губах играет та неопределенная джокондовская улыбка, по которой опытный психотерапевт способен тотчас поставить точный диагноз. Тамара Васильевна, наоборот, на этом снимке «выглядит»: хотя уголки губ и напряжены от сдерживаемого смеха, но строгая укладка волос, серьезное выражение глаз и лица, твердо поджатые губки, чистота открытого лба и прямизна маленького аккуратного носа рассчитаны на воспроизведение для грядущих потомков фотогеничной холоднокровной красавицы. Но Баламут, как мы его называли, был фотограф жалкий, поставил нас спиной к окну, и снимок получился и темный, и не сфокусированный. Мое обожание стало предметом пересудов на обоих этажах института, и как только Тамара Васильевна, весьма щепетильная в вопросах женской чести, к концу второй недели залучив меня в комнату отдыха, обиняками и почти смущенно дала понять, «какие о нас ходят сплетни», я поднялся на второй этаж и положил на стол директора заявление об увольнении по собственному желанию. Разумеется, я мог бы и после этого конфиденциального разговора вести себя по-прежнему, но дело уже и впрямь дошло до того, что тяжелое смутное влечение, способное у меня принимать самые затейливые формы и изнуряющее, уже выплескивалось наружу. В пятницу, на исходе второй недели, воспользовавшись тем, что Тамара Васильевна по обыкновению принесла гранки и была провоцирующе игрива, я прижал ее к входной двери и попытался поцеловать. Во всяком случае, она, похоже, догадалась, что за сонной флегмой, тяжелой, запутанной и витиеватой речью (к концу фразы, запутавшись, я забывал, что хотел выразить), за усадчивой походкой слегка одурманенного, как будто наклюкавшегося мужика таится нешуточная, сокрушительная похоть, если даже не употреблять чистого слова «страсть». В ту минуту она просто струсила, опешила и так сконфузилась, что растеряла в кабинете свои листы, да так и не приходила за ними. Суббота была «черной», то есть рабочей, конфиденциальный разговор происходил в комнате отдыха, где особенно много было горшков и кадок с декоративной зеленью, в зеленоватой мути аквариума плавали снулые оранжевые рыбки, на стенах висели вымпелы, цветные журнальные иллюстрации, обрамленные рисунки архитекторов (частых посетителей этого кабинета), из открытой фортки попахивало талым городским ледком и мартовской капелью (смешанный запах сырости и прели, который так волнует), я курил, стряхивая пепел в фортку между рам, а Тамара Васильевна, как нарочно, в полупрозрачной шелковой розовой блузе, подсвечивающей бледную плоть, говорила и говорила, против обыкновения долго и тщательно подбирая слова; серьезность ее старила, узкие губы то и дело сжимались в скобку, когда она замолкала, и в эту минуту озабоченности, казалось, ничего-то не было в розовой староватой женщине с аккуратной белокурой кубышкой на голове – ни особенного ума, ни талантов, ни удачливости, – и, тем не менее, я ловил себя на желании закрыть поцелуем этот безумный рот, поминутно выговаривающий нелепую, но ходовую среди средне-образованного класса синтаксическую конструкцию «постольку, поскольку»: «постольку, поскольку мы с тобой едва знакомы и ты у нас недавно», «постольку, поскольку ты человек женатый, а я тоже замужем…»