Алексей Ивин - Повторяй с нами

– Ой! – сказала она, широко распахнув узкие китайские глазки, голубые, точно апрельские льдинки: на сухом, бледном, как мел или алебастр, точеном лице они голубели отдельно, словно васильки на бумаге. Она произвела впечатление очень красивой и очень независимой женщины, которая, как ухоженная ангорская кошка, привыкла к пуховикам и подушкам, но которую сколько ни гладь – не замурлычет. В руках она держала тощие листы корректур, руки были лишь чуть смуглее рукавов белоснежного халата. – А где Катерина Ивановна?

– Катерина Ивановна в отпуске, – медленно произнес я, ловя себя на желании поговорить с этим китайским фарфоровым изделием подробнее, задержать ее. Потом я убедился, что это желание возникало не только у меня; было физическое удовольствие – смотреть на это чистое, хотя и бледное, как промокашка, стерильное лицо и, добиваясь его мимического оживления, говорить шутливые комплименты, чтобы вызвать смех: когда она смеялась, глаза превращались в щелки, а на щеках появлялись милые ямочки; в такие минуты она была очаровательна. – Я вместо нее, – продолжал я тягучим неприятным голосом, к которому прибегал, чтобы нагулять достоинства: заметил опытным путем, что такой утробный бархатный баритон и тягучая манера изъясняться с прилежным подыскиванием подобающих слов сама по себе впечатляет.

– Вы наш новый корректор? – спросила она: затруднение у нее вызывало то обстоятельство, что я новичок и не смогу разрешить вопрос, с которым она так запросто пришла к Катерине Ивановне.

«Ножки у нее тоже ничего, – подумал я, опуская глаза долу. – Сухие и стройные, как у газели».

– Да, я ваш новый корректор, но я долго не задержусь, – мрачно пообещал я, отвернулся и достал сигарету «Kent». – А пока по всем вопросам ко мне.

Дело в том, что если женщина мне понравилась, но себя я счел недостойным или неспособным ее добиться, я тотчас прикидываюсь равнодушным, хамоватым и желчным, точнее – становлюсь от огорчения, что нельзя, не прослыв сумасшедшим, тотчас ее раздеть и всю исцеловать: социально и нравственно я вымуштрован будь здоров, но признательность, стойкий интерес и благодарное чувство у меня вызывают только женщины, готовые уединиться и отдаться: аппетит, как говорят французы, приходит во время еды. Поэтому я не большой охотник болтать с женщинами, как бы умны и обаятельны они ни были.

– Мужчин-корректоров у нас еще не было, – сказала она, и мне по мнительности почудилась чуть ли не насмешка, от которой я и вовсе пришел в дурное расположение духа. Я и сам сомневался, а бывают ли корректоры мужчины: было что-то постыдное в этой профессии для мужика моих лет, чем бы я внутренне ни оправдывался. Но я уже не работал два года, жена устроила с рождением первенца настоящую обструкцию, и никаким мыслимым образом не удавалось ее убедить, что люди свободных профессий не обязательно должны вести строгорежимную жизнь и трудиться от звонка до звонка. Насмешка от красивой женщины при первой же встрече, согласитесь, штука неприятная для мужского самолюбия: я закурил и нахмурился.

– Разве Герман Ильич не предупреждал, что у нас не курят? – спросила она, ручкой разгоняя дым, который, как нарочно, поплыл в ее сторону.

– А кто этот Герман Ильич? Это который двупалый и с бельмом на глазу? – равнодушно поинтересовался я, сворачивая бумажный кулек под пепельницу: они, бывает, чадят и дополнительно пованивают. Я переигрывал, но огорчение от невозможности немедленно обладать этой женщиной переходило в раздражительную злость: холодная, бесчувственная кошка, могла бы и смолчать.

– Вот именно, – подтвердила она.

– Давайте ближе к делу… не знаю, как вас по имени-отчеству, – по-прежнему медленно и важно произнес я, соблюдая усталую интонацию умудренного старца перед капризной девчонкой.

– Тамара Васильевна.

– Душевно рад, Тамара Васильевна. Так что у вас за вопрос был к Катерине Ивановне?

– А вы откуда знаете, что вопрос?

– У вас на лице написано. С таким видом врываются, только когда хотят что-то спросить.

– Разве я ворвалась? – Она коротко и звонко рассмеялась, очевидно, польщенная, и с готовностью разложила передо мной корректуры. – Не обращайте внимания, у меня такая манера. Холерик. Вот, посмотрите, пожалуйста, я что-то не пойму: куда вклеивать это, а куда – это?

– Пон-дю-Нёф, Шанз Элизе, – прочитал я, гордясь французским прононсом и превозмогая довольно-таки удушливый запах духов, который источала эта крашеная блондинка. Ее кожа вблизи оказалась более увядшей, глаза просто серыми, а губы, пожалуй, уже собирались в скобку, как то водится у сухощавых решительных старух: намечались черты той, какой она будет, проживи еще столько же, то есть еще сорок. С такой конституцией не расплываются с годами, а мумифицируются. – «Пон-дю-Нёф» сюда, потому что здесь речь идет о мосте, а «Елисейские поля» сюда, – добавил я, разобравшись в тексте. – Неужели этим мне и придется заниматься?