Айдас Сабаляускас - Три дня из жизни Филиппа Араба, императора Рима. День третий. Будущее

Вдруг кто-то, как будто проснувшись, начинает бормотать, а точнее, бубнить:

– Бу-бу-бу… бу-бу-бу… бу-бу-бу…

– Что-что? Я не понял! Не слышно! Погромче!.. Быть не может, повторите ! – требует император. – Ах, неужели я уже один раз обожествлял отца? Ах, я уже приказывал установить ему бюст? Тогда он станет дважды Богом и на родине героя будет установлено два его изваяния! Я же не требую обязательного золота! Пусть оба будут бронзовыми! Или хотя бы один – платиновым с многокаратными бриллиантовыми вкраплениями! Скромно, но со вкусом…

И опять из того же туловища-источника, будто в противовес, несётся:

– Бу-бу-бу… бу-бу-бу… бу-бу-бу…

Филипп то ли приседает, то ли оседает, ибо в только что произнесённых словах, вернее, в бурчании-бунчании, улавливает скрытый упрёк и намёк на то, что якобы он своей предыдущей речью тонко, по-сыновьи, по-иезуитски, отмстил неразумному родителю, словно хазарину, за трудное и босоногое детство . Императору чудится, что окружающие уверовали: вся эта торжественная постановка и его речь являются лишь комедией, фарсом, буффонадой, сатирой, издёвкой, насмешкой горькою обмахнутого сына над промотавшимся отцом .

А ведь Филипп-то – он всё всерьёз… и надолго , без тени лукавства и без двойного дна!

Побегав глазами по залу в поисках гнусного отщепенца, август сдерживает свой гнев, выявив и разглядев дряхлого сенатора-старика, выжившего из ума, а потому моловшего, словно блаженный, своим бескостным языком что ни попадя, а то и вовсе что попало.

Взор государя становится снисходительным, покидает физиономию безумца и в поисках сатисфакции и более достойного противника, на котором можно сорвать злость и отыграться, начинает рыскать по прочему пространству.

Внезапно у императора во сне просыпается способность читать чужие мысли, ибо, остановив зрачки глаз на очередном сенаторе, он, хотя губы сенатора жёстко сомкнуты, словно откуда-то издали, из другого измерения, слышит: «Ох, и озорной же этот арабский пройдоха!».

«Это я, что ли, пройдоха?» – нет предела мысленному возмущению Филиппа.

«Ну, а то кто же! Не я же! – смеет думать наглый и безответственный сенатор, по всей видимости, антигосударственник. – М-да… И вообще-то я сделал акцент на определении “озорной”, а не на ярлыке “пройдоха”! Каждый слышит, как он… дышит! Ох, и озорник!»

В курии начинается большое брожение умов , как будто все в один миг научились читать мысли друг друга, чем сразу и воспользовались, словно применяя метод эконометрики. Поскольку всеобщая свара обходится без публичных заявлений, обвинений и без хамства, Филипп не педалирует тему и не выпячивает чужие провинности, однако с этого момента он навсегда утрачивает значительную дозу своей прежней весёлости.

*****

– Неба всем вам в алмазах , сенаторы! – продолжает креативить Филипп. – А про перестройку моего родного селения в великий римский град в уже оглашал? Нет?

Курия Юлия, не поражённая громом, но изумлённая, на всякий случай безмолвствует.

Август набирает полную грудь воздуха и на одном дыхании возвещает:

– Тогда оглашаю! Ведь гласность на дворе! Все заметили или никто? Я присваиваю бывшей Шахбе почётный статус римской Колонии !

Сознание императора окутывается духами и туманами , а также призраками детства. Теперь эти призраки так и норовят не только воскреснуть, но и обратиться в реальность. Однако чего не дано, того не дано – призраками так и остаются.

«Ах, так?! Вот же вам всем!» – думает Филипп во сне, мысленно грозит кулаком в зал и с торжествующим видом возвещает сенаторам:

– С этого момента и до скончания веков Шахба будет называться…

– Филиппополем!!! – единым победобесным возгласом взрывается вся курия Юлия. – Да здравствует Филипп и его Филиппополь!

Своды здания дрожат и разносят эхо ликования, выбрасывая его не просто внутрь курии, но и вовне: в город и даже за его черту. Разносится повсюду: по всему Риму как державе, а не только Риму как граду.

Сенаторы рукоплещут и, как водится, в едином порыве поют гимн во славу Юпитера.

– О, молний владыка, ты прежде всех

Правитель-отец,

По воле которого разом дрожат

Оба края земли, —

Прими, о, Юпитер, наши дары.

Благосклонно взгляни,

Прапрадед аргосцев, на род царей,

Достойный тебя…

Филиппу лестно, что все его таковым считают, хотя по поводу личности самого Громовержца терзают августа смутные сомнения: может, это и не Бог вовсе, а придумка древних необразованных и вообще малограмотных смертных.