Айдас Сабаляускас - Три дня из жизни Филиппа Араба, императора Рима. День третий. Будущее

Однако…

*****

…Император дёрнулся, нахлебался воды и, рефлекторно вскакивая на ноги и отплёвываясь, проснулся. Бешено вертя вокруг головой, он пришёл в себя и понял, что всего-то третий день в Риме, что кошмары – это иллюзия, миражи (пусть это и наша жизнь ) и что сам он сейчас находится в частных термах Понтия (не Пилата). Однако возбуждение прошло не сразу: мужчину некоторое время потрясывало и потряхивало то мелкой, то крупной дрожью.

«Ещё не поздно всё изменить! – подумал август, вспоминая призрак Деция Траяна, но тут же откатил назад. – Так вроде и менять нечего… Ничего же не случилось… Просто дурной сон… А верные люди мне наяву всегда потребны. Прочь иллюзии, аллюзии, миражи, галлюцинации и фантазии! Прочь повторы и тавтологии, плеоназмы и речевые избыточности! Остановись, воображенье, ты ужасно! Я вытащил Деция из грязи… из дерьма… в князи… и он будет благодарен мне по гроб жизни… своей, разумеется. Я-то – Бог! И буду жить вечно: хоть на земле, хоть на небе, хоть в раю, хоть… нет… ад – это не для меня, это место уготовано для других. Для плохих людей, а я хороший…»

*****

Мужчина, опять принимая в ванне горизонтальное положение, непроизвольно застонал, словно от боли в зубах. Да так громко, что на этот раз в кальдарий шагнул хозяин терм, и, протягивая отдыхающему сшитые корешком пергаменты, трогательным и дрожащим от волнения голосом пролепетал:

– Вот книжка моих стихов. Прочтите. Вы в один миг поймёте, что у меня вселенская душа . Стихи у меня писаны на тему Господа нашего, единственного и неповторимого! Не чета всем нечестивым Богам Пантеона…

– О твоей душе и виршах мне уже докладывали, – отмахнулся Филипп, у которого у самого душа была переполнена круче, чем любая чужая, даже патриархова вселенская. – О каком Господе речь?

– Хм… а говорите, что докладывали… не похоже на это… далеко от истины… ещё дальше от правды… – путаясь в формулировках, смущённо забубнил сенатор Понтий. – Хм… Разве Оталиция вам не сообщала?

– Сообщала! И не единожды! Я просто уточнял… для верности. А ты как всуе смеешь вслух упоминать мою благоверную и привлекать её дух к нашему разговору? Это недопустимый полемический приём!

– О простите меня, мой повелитель, я больше так не буду… Это было в первый и в последний раз!

– Станешь паинькой?

– Не сомневайтесь!

– Ты искренен?

– А то!

– Верю! В первый и в последний раз!

– Простите, ради Бога! Я люблю и не просто люблю, а обожаю сильную руку! – Понтий бухнулся ниц перед ванной, в которой лежал август. Явь сливается со сном, а сон – с явью.

Но сейчас явно была явь , и Филипп это осознавал:

– Так и быть, я прощаю тебя! Сам Господь прощает тебя! Поди сейчас вон и больше не греши!

– А мои стихи?

– Что «стихи»? Какие стихи?.. Ах, стихи!.. Продолжай писать свои вирши, если они будут не в пику мне, а во славу меня!

– Они во славу Бога.

– Значит, и меня, и моего отца – тоже! Пиши дальше и приноси мне для прочтения. Сам я, конечно, читать их не стану. Будешь декламировать мне вслух. Только, Боже тебя упаси, не здесь и не сейчас!

«Я и зрелище в Колизее с вашими викториями… грядущими… пусть даже их никогда не случится, смог бы в рифму как режиссёр поставить. Я любое поражение способен в массовом сознании превратить в победу, а падение со свободным ускорением (пусть это всего-навсего ускорение свободного падения) – во взлёт баллистического снаряда… ну, пусть снаряда из баллисты. Я и как сценарист выступить сумел бы, самолично и складно описав все события! Я Пушкин… я Вергилий наших дней!» – Понтий хотел было развёрнуто сообщить о своих талантах и гениальности (собственно, ради этого он и явился), но, что разговор закончен, император недвусмысленно дал понять такими простыми народными словами:

– Мне пора в следующую комнату! Чтоб воду в ступе не толочь, не заставляй мою душу страдать! Душа обязана трудиться: и день, и ночь, и день и ночь …

Сказав это, Филипп встал в ванне во весь рост, чутко прислушиваясь к шуршанию стекающей с него воды и ощущая на теле от этих струек приятную щекотку. Но он не засмеялся, а тем паче не заржал: « Смех без причины – признак дурачины !»

Понтий, смущённый величием и масштабом личности своего императора, остался в одиночестве потеть в кальдарии, хотя изначально в его планах этого не значилось. Подумал при этом: «Как же я обожаю сильную руку!»

« О, пускай мне говорят