Джон Барт - Химера

Стигийская ее преемница, на мой взгляд, преуспела с художественной точки зрения меньше, ибо хотя она и изгибалась вокруг изголовья моей постели метров на тринадцать – вместо восьми граиных, – но и моя задача, и ее изображение оказались намного проще, поелику, вызнав у троицы разгневанных фурий, где обитаются Стигийские Нимфы (по необходимости вернув зуб разгневанной Пемфредо, чтобы она могла говорить, но сохраняя у себя глаз в качестве гарантии от укусов Седой Дамы), мне только и оставалось туда направиться, зажибая дос от берзкой води, издаваебой этиби деваби, и забрать у дих шлеб, субку и крылатые саддалии.

– И что же напоминал их запах? – спросила Каликса.

– Противоположность твоему, – сказал я. – Но если бы ты, будучи бессмертной, целую вечность проливала едкий пот в тех бестечках, которые я безубдо обожаю целовать, или же ди разу за все это вребя де убывалась…

– Мне двадцать четыре, – сказала Каликса, – до следующей недели. С этим все в порядке.

Но я не мог поведать ей, где состоялся непритязательный настенный подвиг, ибо точно так же, как влага Леты является общепринятым противоядием от памяти, зловоние дочерей Стикса отлично помогало от воспоминаний о своем источнике. Пемфредо мне только и сказала, что я должен закрыть глаза и руководствоваться своим носом, не открывая первых, пока не буду вынужден заткнуть последний. Чего я и не делал, покуда наконец не умаслил здесь изображенную бригаду инструментоносительниц и не упорхнул прочь – не спрашивай, откуда и как.

– Если у девушки нет никого, кто мог бы ее омыть, – чопорно провозгласила Каликса, – она должна умываться сама.

Предпоследняя панель, целиком по правую от меня руку, была переполнена событиями и нравилась мне больше всех. Сама семичастная и схожая в пропорциях с целым, чьим шестым эпизодом она являлась, на первой своей сцене, в Гиперборее, панель эта изображала, как я поднимаю вверх ужасную голову Горгоны, которую, застигнув ее хозяйку врасплох, мне удалось отсечь в щите легким движением от отражения шеи; на второй, у Гесперид, – как я обратил в камень негостеприимного Атласа; на третьей, четвертой и пятой (все – в Иоппе) – соответственно, как я обратным кроссом слева сразил морское чудовище. Кета, зарившегося на жизнь прикованной к рифу Андромеды; воспоследовавшую за спасением свадьбу, состоявшуюся вопреки протестам Кассиопеи здесь я поведал гостям обо всем, что произошло со мной до тех пор; и блестящую битву в пиршественном зале, разразившуюся, когда мой соперник Финей, который вожделел Андромеду не менее, чем в былые времена Прет Данаю, нарушил ход вечеринки; фреска показывала как я превращаю этого панибратствующего непофила и всю его команду в камень. На шестой панели гептатиха, кульминации из кульминаций, я, вернувшись в Сериф, еще раз призвал к себе на помощь своего врага, спас Матушку и завершил свои подвиги, превратив в камень самого подвигодавца Полидекта. На седьмой представал незамысловатый и пустячный несчастный случай, когда, чуть позже, на легкоатлетических состязаниях в Лариссе незваный зефир искривил полет моего прямо-летящего диска в сторону стоящего на трибуне Дедули Акрисия, тот не поймал игривую летающую тарелку и отправился за ней к Гадесу; сцена эта была столь же растянута по отношению к своему содержанию, как и ее крупномасштабное соответствие во всей семичленной улитке, каковое при всех своих метрах (тридцать три с хвостиком) изображало всего-навсего нас с женой на троне в Аргосе в окружении наших восхитительных и пригожих детей, – этакая показуха к "Персеиде".

Изо дня в день, ежечасно, вновь и вновь всматривался я с момента первого своего пробуждения на элизийском ложе в эти декорации, столь дивные, столь верные моей истории со всеми ее своеобычными персонажами, словно не скульптор изваял их своим резцом, но сама Медуза с верхотуры просторной шестой панели переложила в жильчатый паросский мрамор нашу плоть и кровь. Более же всего из этих картин меня привлекала следующая: весь из золоченых мускулов, твердый как мрамор, я стоял в профиль на теле Горгоны – образчик двадцатилетнего великолепия; волшебные сандалии стянуты ремнями чуть пониже икр; левое колено согнулось, чтобы через мгновение мощно подбросить меня к небу; посреди правого бедра прицеплен закинутый назад короткий и изогнутый меч Гермеса, отклонившийся от горизонтали, как и мое колено, мой пенис (см. ниже) и мои глаза – чтобы не встретиться сквозь ниспадающие из-под шлема Гадеса золотыми локонами кудри с глазами Медузы, чью роняющую капли крови голову я поднял левой рукой высоко вверх. Несмотря на два незначительных отклонения, допущенных небесным скульптором по отношению к классическому реализму (хотя я и согласен, что ситуация не содержала в себе и грана афродизиака, все же художник, я в этом уверен, недооценил мой фаллос; ну а лицо Медузы необъяснимым образом во всем, кроме способной заинтересовать герпетолога прически, являло образец женской красоты!), панель эта была шедевром из шедевров: на нее-то и упал первым делом мой взгляд при пробуждении; ею прикован к месту оставался я и много позже, когда из-за седьмой картины впервые вынырнула моя сиделка-нимфа, чтобы с улыбкой, словно перед алтарем, опуститься у моего ложа на колени.