Леонид Богданов - Без социалистического реализма

— Боже мой, когда этот проходной двор окончится? Ни днем, ни ночью!..

Косогоров благоразумно промолчал и, прижимая к груди букет, потихоньку, на цыпочках пошел к своей комнате. Но тут ему не повезло. Кто-то из жильцов, наверно, Шорины, выставили на ночь в коридор железное корыто. Николай Артемьевич в темноте споткнулся о проклятое корыто и чуть было не свалился в него, но, уронив букет, все же успел во время вытянуть вперед обе руки, и они сразу же погрузились в намоченное белье. Так он и застыл в позе стиральщика, с ужасом ожидая реакции на произведенный грохот.

— Изверги! — взвыла агрономша. — Я в суд подам!

— Какой там черт шляется по ночам? — загудел из другого угла бас инженера Садовского.

— И чего вы там чертыхаетесь? — воинственно выкрикнула агрономша.

— Психичка! — лаконично ответил Садовский.

— Товарищи, совесть надо же иметь! — начал увещевать Шорин.

— Вы ответите за психичку!.. Я женщина больная!..

Николай Артемьевич Косогоров выудил из корыта пахнувший хлором букет и, вобрав голову в плечи, осторожно добрался до своей комнаты, тихо притворил за собой дверь и, прислушиваясь к разгорающейся словесной перепалке, с облегчением вздохнул.

Но как только он включил свет, жена его, Катерина Семеновна, лежавшая на кровати, заслонив рукой глаза, страдальчески вздохнула:

— Послушай, Николай, ты что, пьян? Мало того, что в коридоре загремел, всех соседей разбуркал, так тебе еще и свет надо? Не можешь раздеться так?

— Котинька, мне надо кое-что найти, я же не могу без света.

— Что тебе, дня мало? Сейчас приспичило искать?

Николай Артемьевич попробовал спокойно и убедительно объяснить, что его внизу ожидают бывшие ученики, что он хочет им показать старую фотографию, но Катерина Семеновна перебила его:

— Глупости, Коля! Кому это интересно смотреть старые фотографии? К тому же они, наверное, уже разошлись.

— Котинька, я обещал…

— Боже мой, ты, наверное, пьян! Ты что, опять хочешь идти через коридор, будить всех? Тебе мало одного скандала?.. Никуда я тебя не пущу!

— А я тебя и спрашивать не буду! — отрезал Косогоров.

— Мама, ты слышишь? — плаксиво заныла Катерина Семеновна, обращаясь к ширме, за которой спала ее мать.

— Хамло! — мгновенно и охотно отозвалась теща. — Был хамом и остался хамом!.. Прокрался в нашу семью, как тать в нощи, а теперь из всех воду варит. Я моей дочери, этой ангельской душе, посвятила сорок четыре года моей жизни, и вот теперь я вижу…

— О, небо! — Николай Артемьевич зажал уши и несколько раз, не особенно больно, стукнулся головой о стену.

Потом, не обращая внимания на ругательства и причитания, он решительно ринулся к комоду, воткнул в вазу испоганенный букет, достал из нижнего ящика альбом со старыми фотографиями и, хлопнув дверью, опять споткнувшись в темном коридоре о корыто, поспешно выскочил на лестницу. В квартире, как в потревоженном осином гнезде, стояли шум и брань. Николай Артемьевич досадно лягнул каблуком дверь и побежал вниз по лестнице. В вестибюле, тускло освещенном запыленной лампочкой, он поправил галстук, одернул пиджак, привел себя в порядок, как актер перед выходом на сцену, и, лучезарно улыбаясь, шагнул из неуютного запустения на улицу.

Была как раз та пора, когда день приходил на смену ночи. Когда свет, наплывая волной с востока, захватывал небо, прижимая темноту к земле. Вверху уже было утро — окрашенные свежей синевой, обрызганные легким багрянцем облака застыли на месте, словно скованные тяжелой и сладкой последней дремой; внизу, у самой земли, серая и влажноватая мгла призрачно дрожала, убиваемая светом, растворялась, умирала без следа и умирала быстро, ощутимо.

Молодежь, сгрудившись, о чем-то оживленно разговаривала. Слышался смех. В стороне, в нише подворотни, стояли обнявшись и застыв в продолжительном поцелуе, Конев с Верочкой Тинской, не особенно преуспевавшей в науках, но самой красивой ученицей в классе. Николай Артемьевич смущенно кашлянул и поспешил отвернуться.

— Мои юные прекрасные друзья! — Николай Артемьевич произнес коротенькую торжественную речь, в которой опять напомнил о широко открытых дверях, о замечательном будущем, сделал упор на то, что «только в нашей стране, в стране победившего социализма…» и окончил немного сентиментальным «когда я, возможно, уже не буду жить на свете, лет этак через тридцать, быть может и вы, тогда уже убеленные сединами, покажете молодежи, как я вам сейчас покажу, свою выпускную фотографию…»