Игорь Иртеньев - Зеленый портфель (из журнала Юность 1989 год)

Резкая, нестерпимая. горячая боль вонзилась в правую сторону живота. Будто кто-то сунул мне под ребра раскаленную шпагу. В глазах потемнело, потом на бархатном фоне завертелись красные круги, стал наваливаться зеленый квадрат, мелькнула какая-то длинная фигура с черной треугольной головой, она опускала протянутую ко мне руку, в которой было что-то короткое — не то жезл, не то пистолет… Потом видения растворились. Я вновь увидел, что стою перед обелиском, кругом тихо, морозно, в воздухе ничего не изменилось. Но жуткая боль внизу живота не ушла…

И я окончательно понял, что со мной произошло.

Еле-еле доплелся я до дому. Первым делом я уничтожил то, что уже один раз было уничтожено, — сжег десятую главу „Евгения Онегина“, „Историю Петра Великого“, письма к Наталье Николаевне, кишиневские дневники… Теперь я не имел права ни в чем перечить судьбе. Я переоделся во все чистое и, прижав к пылающему животу пузырь со льдом, лег на кушетку.

Остаток сил я должен сберечь для последнего акта моей трагедии, о котором, очевидно, вы узнаете уже не от меня.

Прощайте!

Ваш Александр Сергеевич».

10 февраля около трех часов пополудни в Музей-квартиру Пушкина, Набережная Мойки, № 12, вошел человек, удивительно похожий на бывшего нанимателя этой квартиры. Он был так схож с ним, что народ, заполнявший в этот знаменательный час кабинет поэта, расступился. Народ подумал, что начинается юбилейное представление.

Человек прошел по живому коридору мимо оторопевшего экскурсовода, нырнул под красный шнурок и лег на пушкинский диван, над которым возвышались полки с книгами.

Бескровными губами человек прошептал:

— Смерть идет.

— Вы что!.. Вы куда?.. Что это?!. — опомнилась, наконец, экскурсовод.

— Морошки, морошки… — донеслось с дивана. — Позовите жену, пусть она меня покормит.

— Милицию! — закричала экскурсовод. — Позовите милицию!

Пришел милиционер.

— Вот полюбуйтесь, — сказала экскурсовод.

Лежащий на диване смотрел на милиционера полными страдания глазами:

— Ну подымай же меня, пойдем, да выше, выше, ну, пойдем! Ну пойдем же, пожалуйста, да вместе!

— Чего смотрите? — дергала за китель милиционера экскурсовод.

— Хороший экспонат. И говорит слово в слово. Мы в школе проходили.

— Какой экспонат? — завизжала экскурсовод. — Это пьяный! Пьяный! На реликвии лежит. Здесь Пушкин умирал! А он…

— Встать!! — гаркнул милиционер.

— Тише, — сказала какая-то старушка с гвоздиками в руках. — Может быть, человеку действительно плохо…

— Кончена жизнь, — донеслось с дивана.

Перед диваном стояла притихшая толпа. Всхлипывала старушка. И даже боевая указка экскурсовода бессильно опустилась. Милиционер снял фуражку, вытер пот, лоб его пересекала красная черта.

— Жизнь кончена!.. — произнес человек внятно. — Тяжело дышать, давит.

Это были его последние слова. Часы показывали два часа сорок пять минут. Дыхание прервалось.

— Что он? — минуты через две спросил кто-то в толпе.

— Кончилось, — ответил кто-то.

Рука, сжимающая ворот белой рубашки, разжалась, ладонь упала вниз, раскрылась, и все увидели, какие у покойника тонкие пальцы…

При составлении акта в кармане сюртука умершего была обнаружена его исповедь, которая ничего не объяснила, а напротив — сделала факт его смерти еще более загадочным. Рукопись эту впоследствии выпросил себе один ученый-пушкиновед и до сих пор использует ее как учебное пособие на семинарах по расшифровке пушкинского почерка.