Ростислав Соломко - Жизнь? Нормальная [сборник]

Порядок.

Вот голова!

Выходит, обязательства выполнили.

Начали лучших людей выдвигать. Бочков:

— Предлагаю товарища Шашкина. Как показавшего исключительный пример.

Ну и так далее.

А тут, вот, конец года. А Ерошкин в больнице. По причине поясницы. Менял и на «Кубанскую» — не помогает. Ну, мы к Ерошкину. Курева, двойные апельсины, а Бочков — обязательства в деревянной рамке.

А сестра в палате Ерошкину уколы. И прислушивается. Как Ерошкин, извиняюсь, без подштанников наши обязательства шутя выполняет.

И вдруг, посмотрела ему в… куда уколы, и:

— Больной Ерошкин. У вас обострение. Побежала к главному врачу.

Мы свою рамку вынесли, смотрим — главврач. С рамкой.

О чем они с Брошкиным — не знаем. Только главврач выходит и сестре:

— Больному Ерошкину суп-пюре увеличить и можно в палату домино.

Рассказываю я про нашего Ерошкина дома за индийским чаем, а жена:

— И у нас Ерошкин.

— Поди ты? И фамилия редкая. Как, к примеру, Иоганн Вольфганг Гете. (Это я тянусь: жена в НИИ работает.)

— Я в переносном, — говорит. — Как обязательства принимать — все к нему. «Выйти на параметр 100 килогерц…», «Подойти к рубежу в окрестности 10 ватт…», «Получить до 100 децибелл…»

…А Ерошкин-то женился! «Производственный сектор» за него пошла.

А наша бригада-ух заняла первое место.

С конца.

Не спасла нас гнилая Ерошкинская философия. И, выходит, «сектор» промахнулась.

Давайте не будем!

А если будем — то делом.

Окулист сопел и писал. Вот он отложит перо, откинется в кресле, внимательно посмотрит в мое, скажем прямо, незаурядное лицо и воскликнет: «Мать честная! Ну, прям, Луи… Забыл номер. Периода возвышения маркизы де-Помпадур, конечно…»

— Фамилия.

Так вот, с точкой вместо вопросительного знака, без отрыва пера от медицинской документации произнес доктор.

— Ивáнов, доктор. Не Иванóв, а Ивáнов.

Доктор поискал на столе.

— Вашей карточки нет. Заведем новую.

Он рылся в ящике стола. Взглянет ли он на меня?

Здесь будет кстати сказать, что я — индивидуальность. У меня СВОЯ гипертония и СВОИ катар верхних дыхательных путей.

— Год рождения.

Врач смотрел в серую, с кусочками древесины, карточку.

— 1861-й.

Перо начертало дату освобождения крестьян от крепостной зависимости в России.

— «Знаю, на место цепей крепостных люди придумают много иных», — убежденно произнес я.

— ФИО.

— Ламанчский. Дон Кихот.

«…хотович Ламанчский», — заключило графу перо.

— Кем работаете?

— Канцлер.

Буква за буквой фиолетовою слово — «Канцлер».

— На что жалуетесь.

(Доктор по-прежнему не признавал вопросительной интонации.)

— У меня на глазу ячмень. Он банальный, вульгарный и мне его не надо. Величиной с рубль.

— Ячмень… — бормотнул врач, развинчивая ручку. — На правом глазу?

— Ни на правом, ни на левом, доктор.

Окулист приподнял свои очки и близоруко прочел этикетку на чернилах «Радуга».

— Я циклоп, доктор.

— Так, — зарядив ручку, сказал он. — Садитесь на табурет и смотрите в окуляр прибора.

При переходе от стола к трубе в белой комнате невозможно не увидеть второго человека. Окулист сделал невозможное.

— Ну, чего вы мотаетесь, — сказал он с другого конца трубы.

— Мне трудно, доктор.

Мне действительно было трудно: я сделал на табуретке «стойку» на руках и вверх ногами должен был смотреть в трубу. От прилива крови потемнело в глазах.

Доктор сделал еще раз невозможное и занес ручку над картой.

— Когда впервые вы заметили эту штуку — потемнение в поле зрения.

— Первый раз? — Я в прыжке приземлился перед столом. — Когда в нашем магазине «Консервы» увидел, что хрен дороже ананасов.

Доктор меня не видел. Он писал.

— Будете делать, что я вам здесь выписал. Следующий!

Я подошел к двери, хлопнул ею и вернулся на прежнее место.

— Фамилия.

— Иванов. Не Иванов, а Иванов.

Доктор начал поиск карты.

Пусть биографы скажут, что я писал в простой амбарной книге. Развернутая, с чистыми листами цвета шиферной крыши, она толкала взяться за гусиное перо из пластика.

Есть осень. Есть дождь. Но чего-то не хватает.