Сергей Никшич: Соседки

– Ты что, придурок, совсем спятил?

Тоскливец, забывший, вероятно, о том, что он на сцене и его слышит весь зал, кротко ответствовал ей:

– К тебе пояс, видать, прирос, как к черепахе панцирь, а я уже месяца два при своем интересе… Так как же мне ее, такую хорошенькую, не защищать? А ты на моем месте…

Но он не смог закончить эту чудовищную, с точки зрения Клары, крамолу, потому что его сожительница схватила елку и той треногой, на которой она держалась, собралась было врезать по физиономии подлого потаскуна, не собиравшегося, и это было особенно унизительно, сопроводить ее в загс для известной церемонии.

Публика только поражалась мастерству Тоскливца как драматурга и тому, что он так ловко связал мир сказочный с грустными реалиями Горенки. Но славные наши актеры на самом деле уже давно забыли про спектакль и на тех подмостках, которыми является весь земной шар и, в частности, сцена клуба, играли самих себя и при этом боролись, хотя некоторые из них и с пьяных глаз, за собственное достоинство и даже за саму жизнь.

Итак, мы остановились на том, что Клара с елкой наперевес, как с копьем, ринулась на предателя, защищавшего проходимицу-Гапку, замаскировавшуюся под Красную Шапочку, но и тот не растерялся и за отсутствием меча или щита тоже схватился за елку. И гладиаторы наши, к полному восторгу публики, подозревавшей, впрочем, что семейные бои – это как раз то, чем развлекаются втайне от людских глаз Тоскливец и Клара, сошлись. Ему первому удалось ткнуть вершиной елки в пасть Клары, но этот кажущийся успех только раззадорил его бывшую половину и она, размахивая основанием елки, как кувалдой, накинулась на тщедушного противника, который, почуяв, что приближается его смертный час, да еще при отягощающих обстоятельствах – без какой-либо выгоды для него, – ринулся от нее, как от чумы, за кулисы, за которыми уже давно от греха подальше скрылась нежная наша Гапочка.

И сцена опустела, но на ней, чтобы не дать публике соскучиться, тут же полились Голова и привидение кота Васьки, которые стали препираться о том, кто из них имеет право слова, и каждый настаивал на том, что именно он. Наконец они договорились о том, что будут выступать по очереди и заговорили одновременно, но публике это уже надоело и она стала требовать, чтобы Васька убрался раз и навсегда.

– Говорящие коты, к тому же наглые, это от нечистого, – говорили в публике. – Да и что может нам сообщить Васька, кругозор которого, как общеизвестно, был ограничен кошачьей задницей?

Услышав такие недоброжелательные речи, Васька, который, как и все неудачники, был преисполнен самых благих намерений, завопил благим матом, что он всех их выдаст и расскажет прямо сейчас всем и вся, что у кого из них дома происходит, если ему немедленно не дадут слова.

– Проклятая кошатина, мало того, что не в состоянии даже сдохнуть и никого не утомлять, так еще нас и шантажирует! Надо его окурить ладаном, может быть, он тогда успокоится и не будет нас донимать своей галиматьей, – заговорила почтеннейшая публика, нисколько не тревожась о том, что какие-то семейные секреты станут достоянием общественности, ведь в селе, как на корабле, друг о друге и так все известно.

Васька, великие откровения которого безжалостно обозвали галиматьей, гордо и молча ушел со сцены, выражая всем своим абрисом глубокое презрение к закоренелым мужланам.

И на сцене остался один Голова, который гордо поправил простыню на плечах и сказал следующее:

– Мальвина, будь она проклята, норовит свести счеты с Красной Шапочкой, которая тоже, скажем прямо, еще тот гусь. И все это почему? Потому что обиделась, что Волк за ту вступился, но где вы видели волка, которому не нравится, когда из-под красной шапочки выбиваются золотые кудряшки и так чудесно оттеняют игривые карие глазки и розовые щечки?

Сердце Галочки при этих словах снова тревожно сжалось – не влюбился ли опять Васенька в Гапку, из-за которой он ее бросил много лет назад?

– Но мы-то с вами знаем, – продолжил к облегчению Галочки Голова свой странный монолог, – что наша Красная Шапочка кого угодно сживет со свету, причем без особых усилий, и что только Тоскливец способен этого не замечать. Нет уж, мои дорогие, мне куда более по нутру самая лучшая пора человеческой жизни – старость.

Аудитория благодарно захохотала – шутка Василия Петровича им понравилась.

– А нечего смеяться, – продолжал разошедшийся Голова, – ведь что такое человек? Как призрак отца Гамлета, истинно вам говорю, что человек, хоть он по неразумию и тщеславию считает себя венцом творения, всего лишь – сумасшедшая игрушка с одноразовым заводом, неспособная остановить ни на мгновение ни свое тело, ни свои мысли, а ведь и то, и другое приближает его к неизбежному концу. Можно даже сказать, что жизнь на самом деле является пожизненным заключением души в теле и что, только выпорхнув из него, душа наконец обретает блаженство. И старость совсем не является пародией на юность, как это кажется на первый взгляд, а прелюдией к блаженству и отдохновению от трудов праведных.