Джон Барт - Конец пути

— Поищи-ка ты лучше ключи, — сказал я. — Я буду ждать тебя в машине.

— Нет! Джейк! — Мисс Пегги Ранкин соскочила с кровати. Меня поймали в самых дверях и обняли сзади, под мышками. — О господи, только не уходи вот так, сразу! — Истерика. — Прости, я рассердила тебя, да? — Она тянула меня из всех сил обратно в комнату.

— Ну, брось, не надо. Успокойся, пожалуйста.

Красота сорокалетней дамочки под съем, если она вообще имеет место быть, есть вещь сугубо хрупкая, а потому истерика в сочетании с потоками слез не мог ла не сказаться на личике Пегги самым разрушительным образом; на личике, которое, кстати, в более счастливые минуты было продолговатым, загорелым, с ровной чистой кожей и вообще не лишенным привлекательности.

— Ты ведь останешься? Не обращай внимания на все, что я тебе тут наговорила!

— Я не знаю, что делать, — сказал я как мог искренне, пытаясь совладать с последствиями взрыва. — Тебя ударило куда сильнее, чем меня. И винить тут некого. Я просто боюсь, что окончательно все испорчу, если уже не испортил.

Но Пегги вцепилась насмерть.

— Зачем ты меня унижаешь! Ради бога, не заставляй меня упрашивать!

Теперь она уже в любом случае оставалась в проигрыше. Мы вернулись в койку: то, что за этим последовало, было совершенно неудобоваримо, для меня во всяком случае, да и Пегги вряд ли сохранила о наших с ней объятиях приятные воспоминания, независимо от того, получила она удовольствие в процессе или нет. Все было как-то не по-людски: она ушла с головой в нарочитое этакое желание услужить — унижаться так унижаться, — а я оказался вовсе не на то настроен. Она едва наполовину отошла от истерики и выказывала явственную склонность к мазохизму: пыталась вылепить гранд-опера из скромного сельского кантус фирмус, и если в том не преуспела, винить надо меня, ибо она была самозабвенна. В другое время мне бы, глядишь, такое даже и понравилось — нужно только соответствующее настроение и желание потакать сладострастному этому самоуничижению, — но день сей явно был не мой день. Сей день имел дурное начало, продолжение было скучным, и вот теперь настала очередь развязки, нелепой, если и не откровенно тошнотворной: мне всегда было несколько не по себе с женщинами, которые слишком всерьез относятся к своим сексуальным порывам, а мисс Пегги Ранкин явно была не из тех, кого с легким сердцем оставляют лежать на кровати, в конвульсиях и стонах, и уходят, напевая себе под нос и застегивая на ходу ширинку.

Хотя именно так я от нее и ушел, в пять часов пополудни. В четыре сорок пять от нее, как и следовало ожидать, начало откровенно искрить, она меня ненавидела, я уж не знаю, понарошку (тоже ведь возбуждает) или всерьез, потому что глаз она не открывала и лицом отвернулась к стене. Она принялась повторять одну и ту же фразу, глубоким хрипловатым голосом: «Будь прокляты твои глаза, будь прокляты твои глаза, будь прокляты твои глаза…», в ритм совершаемому между тем действу, и я был не настолько удручен, чтобы мне это не показалось забавным. Но я устал от драматических эффектов, искренних или нет, забавных или нет, и когда процесс достиг естественного denouement, [4] Разрешение, развязка (франц.). я ушел со вздохом облегчения, совершенно забыв о ключах от машины. У этой женщины был талант, но никакой дисциплины. И я был уверен, что мы оба с превеликим удовольствием расстались на всю оставшуюся жизнь.

Я поел в придорожной забегаловке на выезде из Вайкомико и наконец к половине седьмого добрался до дому. Чувствовал я себя отвратительно. Я всегда был человеком достаточно цельным, но вот запас прочности у меня небольшой. И мне уже было не по себе из-за этой самой Пегги Ранкин — и даже обидно, что она, в ее-то годы, все еще не научилась оборонять свои позиции и по возможности использовать не самые приятные особенности возраста себе не во вред, — а еще я принялся сочувствовать ее слабости. Мне, по крайней мере теоретически, до жути симпатична именно эта разновидность человеческой слабости — когда человек не в состоянии вести себя так, чтобы соответствовать своим же собственным стандартам, или наоборот, так выдрессировать свои стандарты, до последнего закуточка души, чтобы они подверстывались под его поведение, — хотя на практике меня именно это порой и задевает. Все, что случилось с мисс Ранкин, могло бы стать настоящим искусством — угодливость, истерика и масса другого прочего, о чем для посторонних глаз я писать не собираюсь, — если бы только она была внутри себя цельной; да вот боюсь, она еще сто лет себе не простит, что унижалась всерьез, а не в шутку, и в этом ее главная ошибка, а моя — в том, что надо было уйти сразу, как только собрался уходить, и бог бы с ними, с истериками. Если бы я тогда ушел, и сам бы не переживал теперь, и дал бы возможность мисс Ранкин восстановить утраченное равновесие, она бы стала презирать меня, а не нас обоих. А так я поступил разом и противу рыцарского чувства, к коему я зачастую склонен, хотя и не верю в него, и против привычного моего обыкновения покидать любое представление, сколь бы убогим или душераздирающим оно ни было, сразу же по окончании первого акта.