Пэлем Вудхауз - Том 7. Дядя Динамит и другие

Запоздалое раскаяние терзало Джона. Он впервые подумал о том, что просит слишком много.

— Мне очень стыдно, Галли, — сказал он. — Не надо бы вас впутывать.

— Ничего, развлекусь.

— Не слишком поздно для вас? Все ж полночь.

— Это вообще не ночь, это вечер.

— А если вас поймают?

— Не поймают. Меня никогда не ловят. Я — тень.

— Сказать не могу, как я благодарен! Вы сняли с моей души такой груз…

— Ничего, еще много осталось.

— Да. — Джон закашлялся, словно его настигла внезапная простуда. — А вы… а вы… а вы… с ней не говорили?

— Нет еще. Тут спешить нельзя.

— Как… ну… это… как она вообще?

— Физически — превосходно. Духовно — похуже. Терпи. Напомни себе, что гнев ее пройдет. Время — великий целитель, и так далее. Значит, в двенадцать ноль-ноль. Притаись во тьме, а когда закричит белая сова — беги. Белая сова — в моих силах. А не выйдет, будет серая.

Часы над конюшней отбивали четверть (что означало одиннадцать сорок пять), когда Галли вышел из галереи с поддельной ню. Он надел башмаки на резине и ступал мягко, как и подобает грабителю. Стараясь не поскользнуться на дубовых ступеньках, он прошел через холл к выходу и отодвинул засовы (задвигал их Бидж перед тем как нести напитки в гостиную, т. е. — в девять тридцать). Выходя, он пожалел на мгновение о растраченных впустую годах — вот так, очень давно, выходил он во тьму, чтобы обменяться мыслями с той, у которой теперь есть внуки.

Изображать белую сову ему не понадобилось, ибо крестник сам вышел из кустов.

— Я уж думал, вы не придете, — сказал он, ибо с непривычки совсем извелся. Пришел он в одиннадцать пятнадцать, и ему казалось, что он дышит букетом свиньи с раннего детства.

Галли, с обычной своей деликатностью, заметил, что часы над конюшней спешат. Джон отвечал, что извела его тьма, и Галли согласился, что это она умеет.

— Ничего не поделаешь, днем — опасно, — пояснил он. — Помню, я это говорил одному пеликану, Биллу Боумену. Влюбился, а родители его девицы увезли ее в Кент. Естественно, он написал ей письмо, предложил бежать, а передать это письмо хотел с их садовником. Я отговаривал…

— Зачем нам тут стоять? — спросил Джон; но слова его пропали даром.

— Да, так я отговаривал. «Влезь по водосточной трубе, — советовал я, — а сперва швырни камешек в окошко. Влезь и все изложи. Иначе ничего не выйдет». Он туда-сюда, брюки жалко, — и наутро пошел искать садовника. Ну, дал ему денег, дал письмо, а это, естественно, был отец девицы. Погнался за ним с вилами. Главное — деньги не вернул! Это подумать, заплатил целый фунт за то, чтобы продираться через изгородь, спасаясь от вил! Так что днем — опасно. Кстати о письмах, почему тебе не написать своей красотке?

— Прошу вас, — сдержанно сказал Джон, — не называйте ее так вульгарно.

— Надо же ее как-то называть! — обиделся Галли.

— Хотя бы «мисс Гилпин».

— Ну, знаешь! В общем, понятно. Почему ты ей не напишешь?

Джон покачал головой, что не очень разумно, когда собеседники — в темноте.

— Ничего не выйдет. Надо увидеться.

— Вообще-то ты прав. Букмекера, к примеру, уломаешь только лицом к лицу — погладишь по руке, снимешь с рукава пушинку… С девицами — то же самое. Как их поцелуешь в письме?

Джон задрожал.

— А в замок попасть никак нельзя?

Надежда в его голосе тронула доброго Галли. Он хотел бы подбодрить — но не мог.

— Никак. Не успеешь ты войти, Конни скажет своим клевретам: «Выбросить его!», и еще прибавит: «Пусть перевернется два раза в воздухе». Задержаться на десять минут помогли бы фальшивые усы. Тогда бы ты отрекомендовался слесарем. Один пеликан…

Однако история пеликана, проявившего интерес к трубам, осталась нерассказанной. Как мы неоднократно сообщали, Галахада Трипвуда нелегко остановить, но фонарик, приближающийся во тьме, это сделать может.

Джон тоже увидел свет и мгновенно исчез. Галли последовал его примеру, решив, что факелоносцу не стоит рассказывать о злополучном пеликане. Собственно, они с Джоном уже обменялись картинами.

Вернувшись в замок кружным путем, он задвинул засовы, чтобы не огорчать Биджа, который подумал бы, что это — его оплошность, и пошел к себе.

Галерея была недалеко от его комнаты, но он решил не спешить — повесить картину он успеет, до утра еще шесть часов, а вымыться надо. Словом, он взял свою любимую губку и направился в ванную.

Рассказ о слесаре-пеликане прервал сам лорд Эмсворт. Обычно в это время он спал, но тревожные мысли выгнали его из постели, словно шило, пропущенное сквозь матрас.