Дмитрий Стародубцев - Семь колодцев

Если ей это нравится…

Шестой глоток.

Я московский озорной гуляка… Эй, мужик! Выпить хочешь? На, пей!

Чего говоришь? Спешишь?

Ну выпей и иди, мне тоже некогда с тобой тут лясы точить: у меня сейчас по расписанию любовь.

Что за расписание? Расписание Жизни… Вчера я был Богом. Сегодня я в жопе.

Назавтра у меня любовь и счастливая жизнь. Куда ты, мужик? Так и не выпил, гад!.. Иди ты в жопу!

Эй, мужик! Выпить хочешь?

На, пей, сколько влезет!

Эй, ну ты мне-то хотя бы чуть-чуть оставь!

На, закуси.

После первой не закусываешь? Молодец!

Чего говоришь? Жизнь — дерьмо?

Это и без тебя все знают. Кого ты паришь?..

Седьмой глоток.

Восьмой глоток.

Нет, дальше так жить нельзя! Надо что-то делать! Вот сейчас пойду и что-то сделаю. Да так, чтобы в корне раз и навсегда изменить всю свою жизнь.

Я больше не хочу страдать, томиться, рыдать в подушку!

Я хочу радоваться жизни, я хочу парить в облаках, я хочу быть полезным людям, я хочу новых великих свершений!

Я хочу Любви! в конце концов!

В высшем смысле этого слова!

Итак, друзья, следите за моей рукой!

Сейчас Саша пойдет и совершит что-то невероятное!

Только ничего не пропустите, я не нанялся вам по сто раз одно и то же рассказывать!..

Все, иду! Прощай, немытая Россия! Страна рабов, страна господ! И вы, мундиры всевозможные! И ты — им, бля, преданный народ!..

Я был уже совершенно пьян. Не то чтобы уж так совершенно пьян, но все же. Вы спросите, изумленно подняв брови: «Ну ты же выпил всего одну маленькую бутылочку коньяка? С чего ты напился?!!»

Это правда, сначала я действительно выпил лишь одну маленькую бутылочку коньяка. Но потом еще одну, потом еще… Я забыл вам сказать, что, пока размышлял, философствовал, сам с собой разговаривал и угощал прохожих, я сбегал еще пару раз в магазин…

Я уже давно написал всю эту белиберду, весь этот бред, записки сумасшедшего, этот величайший роман современности (ха-ха-ха! — истерически смеюсь), и рукопись как-то неприкаянно, вся такая забытая, обездоленная (мое солнышко родное!), валялась в большой стопке пожелтевших бумаг, в комнате, где шел самый ужасный ремонт, который я только видел в своей жизни.

Я бы сравнил этот чертов ремонт лишь с каким-нибудь самым разрушительным стихийным бедствием, скорее всего со смерчем в пятьдесят сросшихся воронок или со стобалльным штормом. А по действующим персонажам, картинке, звуку и производимому эффекту — разве что с эпохальным голливудским полотном «Властелин колец», да и то только с третьей частью.

Для меня это был такой катаклизм, будто мне в задницу накачали пятисотлитровую клизму, а потом заткнули известное отверстие титановой пробкой, выдерживающей сумасшедшее давление, и заставили ходить целых полгода. Надеялся я лишь на то, на что всегда надеются в подобных случаях наивные романтики, типа меня, попавшие в жестокую переделку: на то, что добро рано или поздно, по идее, победит зло. То есть сеанс неизменно закончится: Колобок при помощи всемогущего Нео по-любому замочит Бармалея с ядерным зарядом в кейсе, а Красную Шапочку всяко выкупит из борделя какойнибудь король Лир с ликом Ричарда Гира, в зале вспыхнет торжествующий свет, все возрадуются, отрыгивая газы кока-колы, и с хрустом воздушной кукурузы под ногами неспешно потянутся к выходу, украдкой попукивая после долгого воздержания.

Но пока ремонт продолжался, я подумывал о суициде — смерть Джордано Бруно уже не казалась мне такой уж решительно страшной — или о том, какой ужасной казни подвергнул бы я прораба, попадись мне этот Гор-лум в средние века где-нибудь на большой дороге между Килиманджаро и Патагонией. Бросить его голодным аллигаторам или посадить на кол? Нет, слишком просто, после всех неприятностей, которые доставила мне эта ушасто-глазастая тварь!

… А мой разнесчастный роман тем временем продолжал безвестно томиться в пыльной стопке бумаг, и никому до него не было ровным счетом никакого дела — ни тем людям, которые знали о его существовании, ни мне самому. Сверху на него что-то с грохотом обрушивалось, сбоку наваливались страшных размеров черные мешки с моими бывшими вещами — бывшими, потому что я уже не чаял их когда-либо увидеть, — а рядом сгружались грязные коробки с керамической плиткой. Через стопку с бумагами перешагивали рабочие с незалежным акцентом, ее пинали походя югославские «майстэры», как эти пройдохи любили себя величать, мимо проносились кровожадные комиссии из районных управ (кто-то все время на меня стучал, будто я-де произвожу незаконную перепланировку).