Алекс Тарн - Украсть Ленина

— Бред какой-то… — Екатерина Вилоровна уже пришла в себя. — Цезарь, неужели вы верите этим шарлатанам?

— А вот мы сейчас и проверим, — задумчиво произнес Цезарь и достал телефон. — Ты ведь в музейной тусовке своя, правда? Позвони-ка туда, узнай, что к чему.

— Куда?

— В Кремль, куда! Попросись на экскурсию.

Пожав плечами, Степаненко набрала номер своей московской знакомой из кремлевского музея. Пока говорили о семье да о погоде, в голосе подруги звучало привычное фальшивое воодушевление, не слишком удачно маскирующее скуку и равнодушие, но стоило Екатерине Вилоровне заикнуться о посещении Мавзолея, как тон резко изменился. Степаненко с удивлением выслушивала односложные, на грани невежливости, отрицательные ответы: «нет…» «невозможно…» «не могу…» «не знаю…» Раздосадованная директриса не отступала: громоздила вопрос на вопрос, нажимала, отказывалась обижаться и прекращать разговор, а в итоге даже нанесла удар ниже пояса, напомнив неблагодарной подруге о том, как всего год назад в течение недели принимала в Питере ее пятнадцатилетнего недоросля — может, и не по первому разряду, но все-таки тоже не совсем на халяву.

Не выдержав натиска, приятельская оборона дрогнула и пошла трещинами, хотя и не раскололась окончательно. Сначала в образовавшиеся щели просочились неохотные, туманные намеки на «не то, чтобы ремонт, но что-то в этом духе…» затем дальней зарницей в доселе непроницаемом мраке промелькнуло замечание насчет того, что «все равно выносить собирались…» и наконец, потеряв самообладание и чуть не плача, подруга поведала о наличии некоей величайшей тайны из породы строжайших, трансформированной в ее лично-конкретном случае в подписку о неразглашении, а потому слезь с меня, Катя, Христом-богом прошу, погубишь ведь, как пить дать, погубишь…

Последние слова подруга прокричала, так что слышно было не только самой Екатерине Вилоровне и безымянному сержанту, по долгу службы дремлющему рядом с медленно вращающимися бобинами подслушки, но и терпеливо ждущему Цезарю, и нетерпеливо переминающемуся Коляну, и даже затаившим дыхание Вене с Вовочкой.

— Вот! — торжествующе вскричал Вовочка, едва лишь Степаненко отсоединилась от перепуганной кремлевской приятельницы. — Что я вам говорил?! Это он, он! Вождь мирового пролетариата!

— Чуйки неузкие! — откликнулся коротышка, раскланиваясь едва заметным кивком. — Деяни!

Цезарь вопросительно посмотрел на Степаненко.

— Пока все сходится, Катя. Базар реальный.

— Да что там сходится?! — всплеснула руками директриса. — Что сходится? Вы что тут, все с ума посходили? Не может мумия воскреснуть, ну не может! Вы когда-нибудь слышали, чтобы мертвецы возвращались?

Колян нерешительно кашлянул.

— Я видел, — сказал он. — Помнишь, Цезарь, когда мы Сашку орловского под лед засунули?

— Ну?

— А потом он через неделю троих наших урыл?

— Ну?

— Ну, вот я и говорю…

— Верно говоришь, — задумчиво подтвердил Цезарь. — Так оно и было. Воскрес, подлец.

— А Христос? Христос тоже… — Колян перекрестился. Он явно входил во вкус.

— Не, — покачал головой Цезарь. — Христа я не видел, а вот за Сашку точно скажу…

Коротышка вдруг ни с того, ни с сего вскинул руку и прокричал, как сумасшедший петух:

— Кто не снами, тот паотив нас! Кто не сдается, того уничтожают!

— Во дает! — проговорил Колян почти восторженно. — Ну точь-в-точь, как тот, с броневиком.

— Слышали? — сказал Вовочка. — Кто не с нами, тот против нас! Лучше присоединяйтесь. Веня, что ты молчишь? Скажи им!

Веня вздохнул и поднял глаза на Цезаря.

— Уж вы-то, Коба, точно не прогадаете. Вспомните историю.

Тусклые пятаки на плоском лице императора блеснули. Какой грузин не помнит ту историю, особенно, если его зовут Коба Джукашвили? В конце концов, отчего бы не повториться тому, что уже случилось однажды? Разве ты не мужчина, Коба? Неужели тебе, как косматому абреку, на роду написано собирать дань в темных ущельях городских рынков, собирать и воевать за это сомнительное право, пока не оборвет твою жизнь пуля какого-нибудь тупорылого Коляна, посланного на дело другим таким же абреком? Разве ради этого ты родился на свет? Разве об этом думал отец, давая тебе это славное имя?

Что, если сама судьба послала тебе эту возможность, дикую и опасную, как взбесившийся жеребец? Ну так что с того, что взбесившийся? Только бабы шарахаются от мчащегося коня. Настоящий джигит никогда не упустит случая ухватиться за конскую гриву и вскочить на взмыленную горячую спину…