Феликс Кривин - Плач по царю Ироду

Светлана Соломоновна обняла своего Сёмика и поцеловала. Он прижался к ней, и ей показалось, что от него пахнет чем-то горелым. Может быть, порохом. Потому что он ведь вернулся с войны. Хотя она знала, что он не вернулся.

— И как же тебе удалось оттуда сбежать? — спросила Светлана Соломоновна.

— Ну как сбегают? Сначала нужно найти, кого усыпить, а это дело не такое простое. Когда говоришь им, что хочешь с ними поспать, они принимают это, как оскорбление. Особенно мужчины. Только одна старушка согласилась со мной поспать, потому что я ей сказал, что я призрак.

Людям легче поверить в призраков, в выходцев с того света, чем в выходцев из их собственных снов, которые заблудились у них в действительности.

— Спасибо этой доброй женщине, — сказала Светочка — И теперь ты выспался? Тебе больше не хочется спать?

— Еще как хочется! Но теперь уже не со всеми, далеко не со всеми! У меня слипаются глаза, но не со всеми, Светочка!

А Светлана Соломоновна была у себя во сне такая молодая, что ей тоже захотелось спать. Будто Сёмик уже вернулся. Но она знала, что он не вернулся.

— Тогда будем спать, — сказала она у себя во сне, уже совсем не боясь, что ее обворуют.

И проснулась. Так уж устроены наши сны, что в самом интересном месте всегда просыпаешься.

В номере никого не было. Светлана Соломоновна бросилась проверять, ничего ли не украли.

Все вещи, все покупки оказались на месте. И даже кое-что прибавилось: под кроватью она обнаружила мужские носки.

В музее игрушек города Копенгагена мое внимание привлек человек с простыми чертами лица, обычными для здешнего экспоната. Экспонаты этого музея имеют довольно поношенный вид, поскольку каждый отработал в чьем-то детстве полновесную взрослую жизнь, а сюда пришел, как в дом ветеранов труда, но не на отдых, а снова на труд, может быть, не менее тяжкий. Он пришел рассказать о своем времени, но не словами рассказать, а своим молчаливым убогим видом.

В той секции, в которой экспонировался привлекший мое внимание человек, были собраны игрушки, сделанные руками арестантов. Жизнь игрушек началась в тюрьме — одно это обстоятельство вызывало к ним добрые чувства, несмотря на их неуместность, чуждость, с одной стороны, безмятежному миру игрушек, а с другой, — чопорной музейной цивилизации.

Чем-то они все похожи, сделанные в тюрьме. Не только люди, но и другие игрушки. Вот эта лошадь, например. Все-таки она не вполне лошадь. И паровоз не вполне паровоз. Хотя их, возможно, делали с любовью, для радости и забавы детей, но забава получилась, а радости нет. Радость не вылепишь в неволе.

Кому из нас они не знакомы, эти люди, вылепленные руками тюрьмы? Даже если они настоящие, живые, все равно в них есть что-то игрушечное. Вся их жизнь — служение какой-то игре, не сама игра, а всего лишь служение игре, смысл которой остается им недоступным. Их можно в любой момент переставить, переместить или просто забросить куда-нибудь, — на этот случай у них имеются специальные выражения: «перебросили на другую работу», «бросили на укрепление», — а если про них забудут, то это значит, что их тоже бросили, но теперь уже — на произвол судьбы. Как все игрушечные люди, они принимают любые правила игры и следуют им до тех пор, пока кто-то не переменит правила.

Человек-экспонат в музее игрушек всем своим видом рассказывал о прошедших временах, и вот какую он поведал историю.

Родился он не здесь, а в другой стране, там он и учился, и окончил гимназию. А когда началась война, он ушел на восток, в большую страну, которая стала для него родиной. Там он был шахтером, работал глубоко под землей и женился на простой женщине, которая родила ему сына. Ему — это только так говорится, а на самом деле неизвестно кому. Потому что вскоре в ту страну пришла война, и его, как неблагонадежного человека, отправили в трудовой лагерь. Так он больше и не встретился со своей женой и сына своего никогда не увидел.

Он строил укрепления, на фронт его не брали, не считая достаточно своим. Его даже отправили еще дальше на восток, и тут началась самая тяжелая его работа. Потому что ничего у него не было — ни дома, ни одежды, только работы было много и к тому же глубоко под землей. А когда он выбирался наружу, ему некуда было пойти, и он ночевал в бане, укрывшись газетами.

И вдруг оказалось, что он хорошо играет в шахматы. Там, дома, на его первой родине, он играл с братьями в разные игры, и самой любимой среди них была игра «в интеллигенцию». Почему они так ее называли? Это была просто игра в слова. Из какого-нибудь длинного слова надо было составить побольше коротких.