Джером Джером - Веселые картинки

— Неужели я действительно произнес имя Юлии? — ответил я довольно резко, — или вы шутите?

— Конечно, вы упомянули о ней, назвав Юлией, — мягко произнес он, — но не беспокойтесь, пожалуйста, и продолжайте, впредь я буду знать о ком вы говорите.

Но весь мой пыл пропал, я попробовал его вновь разжечь, но каждый раз как я встречался со взглядом зеленых глаз черного кота — мое увлечение опять исчезало. Я вспоминал, как я весь задрожал, когда, в оранжерее, рука Наоми случайно коснулась моей, и я тут же задавал себе вопрос не нарочно ли она это сделала. Она трогала меня своей добротой и мягким обращением с этой возмутительно глупой, старомодной матерью и мне приходила в голову мысль, что это вовсе не родная ее мать, а особа, нанятая для исполнения этой роли. Я представлял себе ее головку, обрамленную темно-золотистыми волосами, такой, какой видел в последний раз, когда солнце ласкало их непослушные пряди и у меня являлось желание убедиться в том, что это действительно ее собственные волосы. Однажды мне удалось поймать мое улетающее вдохновение и я заметил, что на мой личный взгляд хорошая женщина драгоценнее рубинов, но вслед за тем, не отдавая сам себе отчета каким образом слова сорвались с языка, прежде, нежели я понял их смысл, я добавил:

— Жаль только, что это так трудно им объяснить.

Дальше уж я не стал говорить, и сидел молча,

стараясь припомнить, что я ей говорил накануне вечером и втайне надеясь, что я не связал себя никакими обещаниями. Голос Дика прервал мои неприятные размышления.

— Нет, — сказал он, — я так думал, что вы не в состоянии будете этого сделать. Никто не может.

— Чего никто не может сделать? — спросил я, чувствуя прилив злобы против Дика, его кота, и себя самого и против всех на свете.

— Говорить о любви или других чувствах в присутствии старого Пирамида, — ответил он, — гладя голову кота, пока тот подымался и выгибал свою спину.

— Причем тут этот проклятый кот? — сердито буркнул я.

— Вот уж чего я не могу вам объяснить, — ответил он, — но право это удивительно. Как-то на днях вечером зашел ко мне старый Лиман и начал говорить в своем обычном тоне об Ибсене, о назначении человечества, о социальных идеалах и т. д., ну да вы знаете его убеждения. Пирамид сидел тут же, на краю стола и смотрел на него так точно, как несколько минут тому назад глядел на вас, и не прошло и четверти часа как Лиман пришел к заключению, что люди были бы лучше, если б не имели идеалов, и что по всей вероятности участь человечества обратится в сорную кучу.

Он отбросил назад свои длинные волосы, падающие ему на глаза и первый раз в жизни выглядел нормальным человеком.

— Мы почему-то привыкли считать себя венцом творения, — произнес он, — иногда мне надоедают мои собственные рассуждения.

— Да, — продолжал он, — возможно, что человечество совершенно вымрет и другие насекомые займут наше место, так точно как мы вытеснили и заняли место предыдущей породы животных.

— Я задаю себе вопрос — не муравьи ли будут будущими наследниками земли; они не лишены соображения и обладают большим здравым смыслом, которого так часто нам людям не достает. Если вследствие эволюции они разовьются телом и умом — они могут сделаться нашими опасными соперниками. «Как знать?» Странно было слушать старого Лимана, рассуждающего подобным образом, не правда ли?

— Почему вы дали ему имя Пирамид? — спросил я Дика.

— Право не знаю, — ответил он, — вероятно потому, что он выглядит таким старым; это случилось как-то само собой.

Я нагнулся и заглянул в огромные зеленые глаза; животное в свою очередь смотрело на меня своим пристальным, немигающим взглядом, пока, у меня, наконец, не явилось ощущение, что я погружаюсь в самые отдаленные, первобытные времена. Казалось, панорама давно минувших эпох развернулась перед этими, лишенными всякого выражения зрачками — любовь, желание и надежда человечества; обманывающая правда и верования, изобретенные для спасения людей и проклинающие их. Странное черное существо все росло и росло, пока, казалось, не наполнило собой всю комнату, а мы с Диком, подобно теням, носились в воздухе. Я принудил себя засмеяться, что только отчасти нарушило очарование и спросил Дика, когда и каким образом он приобрел Пирамида.

— Он сам явился ко мне однажды, ночью, шесть месяцев тому назад. В то время мне сильно не везло. Мои две пьесы, на которые я возлагал большие надежды, провалились одна за другой — вы помните их — и нечего было и думать, чтоб кто-нибудь из театральных цензоров захотел когда-либо взглянуть на мои произведения. Старый Вольтон объявил мне, что раз обстоятельства складываются неблагоприятно, мне следовало бы возвратить Лили данное мне слово, удалиться и предоставить полную возможность меня забыть — я нашел его требования справедливыми. Я был один и весь в долгах. Одним словом, дела мои были в самом плачевном положении, и теперь, когда я изменил свое решение, я могу вам исповедаться, что в тот вечер я решил покончить с собой. Рука моя машинально играла курком заряженного револьвера, лежащего передо мной на столе, когда до слуха моего долетело слабое царапанье в дверь. Сначала я не обратил на него внимания, но оно становилось все настойчивее и наконец, чтобы прекратить этот легкий шум, бог весть, почему-то меня так волнующий — я встал, отворил дверь и Пирамид вошел в комнату. Он вскочил на мой бюро, уселся на самом кончике, рядом с заряженным пистолетом и, выпрямившись, уставился на меня. Я отодвинул свой стул и в свою очередь смотрел на него. Пока мы так созерцали друг друга, мне принесли письмо, уведомлявшее меня, что какой-то джентльмен, имени которого я никогда раньше не слыхал, был убит коровой в Мельбурне и завещал триста фунтов моему отдаленному родственнику, мирно скончавшемуся полтора года тому назад несостоятельным должником, оставив меня своим единственным наследником и представителем; я положил пистолет обратно в стол.