Джером Джером - Веселые картинки

— Это показывает, что у вас была смелость, но вы не могли ничего сделать. Большинство мальчиков и не попробовало бы, а вы продолжали стараться.

— О, да, я обещал матери. Бедная, старая женщина, она была так же глупа, как и вы: она в меня верила. А, помните, вы как-то раз в субботу нашли меня одного и надавали мне пирожных и сладостей.

Я рассмеялся при этом воспоминании, хотя, право, я совсем не был расположен смеяться. Я застал его за целым блюдом пироженого, которого было совершенно достаточно, чтобы заболеть на целую неделю. Я надрал ему уши и вышвырнул все это на улицу.

— Мать давала мне полкроны в неделю, — продолжал он, — а я говорил товарищам, что у меня был только шиллинг, так что я мог есть на остальные полтора шиллинга без всякого препятствия. Ба! Я был маленькой скотиной даже в те дни.

— Это была обыкновенная школьная уловка, — настаивал я, — и вполне естественная.

— Да, — ответил он, — а это — только уловка мужчины и тоже достаточно естественная, но она разобьет мою жизнь и превратит меня из человека в скотину. Боже правый! Да разве вы думаете, что я не знаю, что со мною сделает эта женщина? Все мои идеи, все мое честолюбие, вся работа моей жизни будет обменена на практику среди богатых пациентов. Я должен буду думать о том, как составить большое состояние, так как мы должны жить, как пара жирных животных, пышно одеваться и выставлять на показ наше богатство, но ее ничто не удовлетворит. Такие женщины только и кричат: «Давай, давай!» И до тех пор, пока я в состоянии буду давать ей деньги, она будет переносить меня. Чтобы достать для нее денег, я должен буду продать сердце, ум и душу. А она нагрузит себя бриллиантами и будет ходить из дома в дом наполовину раздетая, чтобы смотреть на каждого мужчину, который попадется ей на дороге, и показывать всем себя. Вот жизнь таких женщин. А я буду ходить позади нее и служить предметом насмешки, презираемый каждым человеком.

Мне нечего было говорить ему. Что мог я добавить к тому, что он уже сам высказал? Я знал его ответ на все, что мог сказать. Моя ошибка состояла в том, что я вообразил его не таким человеком, как все люди, а теперь увидел, что он как и все мы, наполовину ангел, наполовину черт. На нем я даже мог убедиться, что чем выше ангел в человеке, тем ниже в нем черт. Казалось, что природа должна уравновешивать свою работу. Чем ближе листья к светлому небу, тем глубже во мрак удаляются корни дерева. Я знал, что его страсть к этой женщине не делает никакой разницы в его более чистой любви. Та любовь была духовной, эта была простой животной страстью.

Воспоминания о случаях, удивлявших меня, теперь приходили мне в голову. Я вспомнил, как часто по ночам, когда я долго сидел за работой, он тяжелыми и неясными шагами проходил перед моими дверьми; как однажды в грязном квартале города я встретил человека, очень похожего на него. Я пошел за ним, но отекшие глаза этого человека с негодованием посмотрели на меня. Теперь, взглянув на него, я узнал это лицо, с отекшими глазами, и понял все. А затем перед моими глазами встало другое лицо, которое я лучше знал, — благородное лицо, смотреть на которое доставляло мне всегда удовольствие.

Мы дошли до небольшой грязной улицы, которая вела с Лейстерсквера прямо к Гольборну. Я схватил его за плечи, повернул и прислонил к углу какой-то церкви. Не помню, что я сказал, — мы странная смесь. Я думаю о том застенчивом, неспособном мальчике, которого я учил и наказывал у старого Фауерберга, потом о смеющемся молодом человеке, который на моих глазах превратился в мужчину. Тот самый ресторан, который мы так часто посещали во время его пребывания в Оксфорде, и где мы изливали друг другу душу, был на той самой улице, где мы стояли в этот момент. Я испытал в то время такие же чувства, какие могли быть только у его матери. Я надеялся заставить его поплакать, хотел обнять его, встряхнуть. Я его упрашивал, называл всеми именами, какие мог придумать. Это могло показаться странным, и проходивший в это время мимо нас полицейский направил на нас свой фонарь и строгим голосом посоветовал нам идти домой. Мы рассмеялись; при этом смехе, Кирилл вновь овладел собою и мы отправились домой. Он обещал мне уехать с первым же поездом на следующий день провести в путешествии три-четыре месяца. Все необходимые объяснения я принял на себя. Мы оба чувствовали себя лучше после нашего разговора. И когда около двери я пожелал ему доброй ночи, он вновь был Кириллом Гарджоном, потому что лучшее и есть настоящее в человеке. Если для человека есть будущность за пределами этого мира, то только то, что есть в нем хорошего, переживет его; другая часть его земля — и на земле останется.