Леонид Ленч - Тернистый путь

Синяя затрапезная рубаха физика расстегнута, голая, загорелая, волосатая грудь блестит от пота, стекла очков в толстой роговой оправе тоже запотели, но снять очки и протереть стекла некогда! По той же причине, по какой белке, очутившейся внутри колеса, некогда бывает остановиться, чтобы перевести дух и подумать о своей беличьей жизни.

Поодаль у высокой и такой пронзительно-прямой, что дух захватывает, сосны стоят, смотрят на суетящегося Шокова и разговаривают его тринадцатилетняя дочь Люда и Платон, мальчик двенадцати лет, сын приятеля Шокова, его соседа по даче, художника-пейзажиста Куликова.

— Дядя Гога прыгает, «как барс, пораженный стрелой»! — острит эрудированный Платон и исподлобья бросает быстрый взгляд на Люду, проверяя, какое впечатление произвела на нее лермонтовская строка, которую, как кажется ему, Платону, он процитировал очень кстати.

Люда поводит плечами и продолжает молча жевать сухую травинку. В ее черных миндалевидного разреза глазах пляшут крохотные золотые чертики смеха.

Легкий румянец пятнами проступает на щеках мальчика, его большой нежный рот кривится.

— Стрела — это ваш «Москвич», понимаешь?

Люда бросает на землю недожеванную травинку, говорит иронически:

— Ах, как это остроумно.

— А разве не остроумно?

— Конечно, неостроумно! Потому что барс не твой, а Лермонтова. Ты свое что-нибудь придумай!

— Свое? — Платон морщит лоб и через секунду выпаливает: — Дядя Гога прыгает, как слон, пораженный свиньей.

Люда звонко смеется.

— Теперь остроумно? — спрашивает Платон.

— Нет, просто глупо!

— А почему же ты смеешься? Смеются, когда остроумное услышат.

— И когда глупое — тоже смеются.

— Люда! — помолчав, дрогнувшим голосом вдруг говорит Платон. — Ты можешь мне ответить на один очень серьезный вопрос?

— Задавай!

— Если бы появилась такая возможность… ну, в общем, если бы нам сказали: «Вот вам два места на ракете, которая летит на Марс», ты бы полетела… со мной на Марс? Только честно, Люда?!

Снова пляшут загадочные чертики в Людиных черных египетских глазах.

— Какой ты еще мальчишка, Платон!

— Ты всего на год старше меня! Подумаешь!

— Тринадцатилетняя девочка старше тринадцатилетнего мальчика на пять лет, как минимум! — авторитетным тоном объявляет Люда где-то подхваченную житейскую истину. — А тебе только двенадцать!

— Людмилка! — кричит из гаража Георгий Владимирович. — Поди, детка, принеси мне чистую рубашку!

— Сейчас, папа!

Но прежде чем убежать за рубашкой, Люде хочется еще немножко подразнить мальчика, и она говорит:

— Я обязательно буду водить машину, меня папа научит! Я тогда тебя покатаю, Платон! Хочешь?!

— Подумаешь! Я тебя хоть сейчас могу покатать. Я уже давно умею водить машину!

— Сочиняешь ты все, Платончик!

— Я сочиняю?! Да меня в поселковом гараже все шоферы знают! И все дают держать баранку! А когда тетя Зина приезжала к нам на дачу в прошлом году — ты тогда со своей мамой была на гастролях в Ленинграде, — кто ребят по всему поселку катал в ее «Победе». Спроси, кого хочешь!

Он произносит все это горячо, страстно, убежденно, но Люда, не дослушав его, убегает.

Тогда Платон направляется к физику.

— Георгий Владимирович!.. Дядя Гога!

— Что тебе, Платон?

— У меня к вам очень, очень серьезная просьба!

— Какая?

На смущенной розовой мальчишеской рожице появляется умильное выражение.

— Вы сейчас поедете на своем «Москвиче», дядя Гога, да?

— Допустим!

— Дайте мне, пожалуйста, повести машину! Хоть немножечко, дядя Гога!.. Я умею!

Физик недоверчиво смотрит на мальчика и говорит:

— Платон, ты мне друг, но истина дороже. Ведь врешь ты все!

— Не вру я, дядя Гога, честное слово! — горячится Платон. — Спросите кого хотите!.. Да мне шоферы в гараже дают держать баранку! Тетя Зина приезжала — кто в ее «Победе» всех ребят катал по всему поселку? Спросите кого хотите! Да вот хоть ее спросите, — Платон показывает на подошедшую Люду с чистой отцовской рубашкой в руках. — Люда, скажи дяде Гоге, что я, честное слово, умею водить машину! Ну скажи же, Люда!..

Две пары глаз встретились: серо-синие мальчишеские и черные, миндалевидные, с длинными классически-стрельчатыми ресницами глаза девочки. Люда первая опускает глаза — тени от длинных ресниц ложатся легким узором на нежную смуглоту ее щек. Она тихо просит отца:

— Ну пускай он немножко поведет, папа! Дай ему уж!

Отказать в чем-либо единственной дочери добрый Шоков не может, это выше его сил, и он сдается.