Геннадий Емельянов - Арабская стенка

— Чего бьешь! — закричал сын пронзительно. — За что бьешь? Вое равно не знаешь про слонов!

Аким Никифорович, разъярившись не на шутку, замахнулся во второй раз, но руку его, откинутую для удара, цепко поймала Шурочка.

— С ума сошел!?

— Вылазьте! — Бублик дышал сквозь сжатые зубы и со свистом. — Вылазьте оба. Вон трамвай. Кому сказано?

Сыновья, толкаясь, выскочили на обочину дороги. Леня, морщась, закрывал алую щеку ладошкой. Сыновья, тощие, оба в серых беретах, были похожи на грибы-опята.

— Дай им денег, и пусть катятся подальше, ну, кому сказано!?

Шурочка опять вылазила из машины со стонами и вздохами, долго. Аким Никифорович ждал с нетерпением, когда все это кончится, перебирая пальцами по баранке, обмотанной синей изоляционной лентой.

Сыновья получили три рубля на мороженое в виде компенсации за пощечину и побежали к трамвайному кольцу. Напоследок Леня обернулся, показал язык и крикнул отцу, приплясывая от сознания безнаказанности и от сладости мести:

— Ни разу неграмотный! Олух царя небесного, олух!

Аким догонять наглеца не стал, но запланировал для себя твердо по возвращении вплотную заняться воспитанием своих недорослей. Перво-наперво он наметил себе выдрать обоих армейским ремнем. Тут ему втемяшилось некстати, что он давно этого самого ремня не видел в доме. «Куда он девался?» С этой минуты до самой отцовой дачи черная эта забота не отпускала его ни на минуту. «Куда ремень запропастился?» Шурочка молчала, вынашивая план реванша. Она знала, что сейчас вступать в перебранку по поводу расправы с сыновьями бесполезно, сейчас Бублик может даже поворотить назад и никаких денег таким образом не выпишется, зато уж потом она свое выместит сполна и жизнь этого негодяя обернется кислой клюквой.

«Запорожец» скатился с горы, миновал болотце, поросшее молодым ивняком, уже слегка задымленным весенними токами, миновал яму, заполненную желтой водой, потом был мостик без перил, и грязная дорога завихляла посреди деревеньки. То была умирающая колхозная деревенька, заполненная теперь вездесущими дачниками. Дачи строили разностильно, сообразно вкусам и возможностям: кто крышу вывел грибком, кто по-амбарному, кто сруб сложил из бруса, кто из круглого леса, кто сложил дом из кирпича и шлакоблоков.

Бублик остановил машину возле новых ворот у самой дороги. Ворота были покрашены зеленой краской, дом, засыпной и маленький, будто скворечник, стоял в глубине усадьбы, за кустами. Шурочка, брезгливо ступив одной ногой в грязь, сказала почему-то шепотом:

— Дым есть, печку топит, значит.

— Иди тогда.

— А ты?

— Я кой-куда сгоняю, часа через два подскачу.

— Всегда вот так получается — всегда я одна!

— Лучше будет, если я зайду?

Шурочка понимала, что лучше не будет, если Аким зайдет: тогда, может случиться, дед обоих вышибет — он сына своего спокойно видеть не может, сын для него — будто красная тряпка для быка. Такой у старика характер: рассердить его трудно, но уж если рассердится, то на всю жизнь. Дачку-то покупал Аким (хотел вперед Быковых выскочить — Быковы только еще разговоры вели про то, покупать или не покупать). Купил задешево и не имел представления, что делать потом. Возил от греха подальше в запустение свое холостяцкие компании пьянствовать. Отец тогда и забрал усадьбу себе, подладил все тут и живет, почитай, круглый год, отгородившись от мира. Деньги заплатил, не рядился, сыну наказал, захмурев лицом:

— Чтоб ни ногой сюда, байбак пузатый! За что ни возьмешься, все опаскудишь, бездельник!

…Шурочка прихорошилась перед круглым зеркальцем, достала из сумки журнал «Наука и жизнь» со статьей о немецком опыте строительства каких-то особых грядок, вздохнула, закрыла глаза на минуту, сосредоточиваясь по системе йогов (одно время она посещала кружок, который вел при магазине инженер, побывавший в Индии и натасканный тамошними колдунами). Закрыла, значит, Шурочка глаза и побелела, шевеля запавшим ртом, будто умирающая.

В кружок йогов Шурочка малость не доходила, потому что Бублик запретил: преподаватель был мужчина знойный, а возвращалась с работы жена подозрительно поздно.

— Ну, все!

— Иди, — вяло напутствовал Шурочку Аким Никифорович, вспоминая мимоходом, куда запропастился армейский ремень с медной пряжкой.

— А ты?

— К егерю скатаю.

— Что еще за егерь такой?

— У которого зимой были — Мясоедов.

— Зачем?

— Много будешь знать, скоро состаришься.

— Дурак! — Шурочка пошла к зеленым воротам, полы ее шубы разметались, шагала она боком, словно норовистая лошадь на выездном кругу, из-под ее сапог шматками летела грязь. Бублик увидел: на ветку рябины у штакетника села птица, полосатая, как матрос в тельняшке, и с угольно-черной головой. Птица покачалась на ветке, взлетела и скрылась с глаз.