Геннадий Емельянов: Арабская стенка

Аким Бублик четко засек, что Шурочка вертится перед зеркалом уже полчаса и будет вертеться еще столько же — проверено. Аким отметил еще, что жена стала вроде бы меньше ростом и намного шире во всех частях тела. Он хотел сказать ей: ты, мол, напоминаешь камбалу. Хотел сказать, но сдержался — из дипломатических соображений. Почему-то вспомнилось, как в детстве мать попрекала его утром перед школой: «Собираешься, язви тя, как вор на ярманку!». «Надо будет спросить у матери, — подумал Аким, закуривая длинную сигарету. — Почему вор и почему на ярмарку? Вору, наверное, совсем просто собраться».

Шурочка в зеркале видела мужа, догадывалась, конечно, о том, как ему тошно, но и знала: сегодня он все стерпит. Она уже не впервые заметила: тугие когда-то щеки Акима опадают книзу и лицо его, особо когда носит сердитое выражение, напоминает морду соседского боксера по кличке Анчар, которого водят на цепи, издающей кандальный звон; кобель, взбираясь по лестнице, сопит с такой громкостью и надсадой, будто таскает на себе рояль. Шурочка вздохнула, и могучие ее груди качнулись, будто церковные колокола. Она собиралась было загоревать о невозвратности былого («года идут!»), однако предвкушение светского вечера впереди не дало грусти разбежаться. Шурочка еще раз внимательно оглядела мужа через зеркало и нашла, что он вполне ничего.

— Газету свежую принесли, видел?

— Ты шевелись!

Шурочка не ответила, потому что, округлив рот, с выражением мучительным и сладким, мазала губы помадой.

Аким взял газету и начал читать с объявлений, он всегда так читал.

Наступила тишина, лишь нехорошо скрипели туфли Шурочки, слышно было еще, как по улице идут автобусы. Через окно кухни виделись густые и безлистные ветлы тополей. На дворе стоял март, весна подступала с робостью, снег лишь начинал подтаивать, местами обнажился черный асфальт.

— Какой-то Мурлыкин помер, учитель?

Шурочка не знала учителя Мурлыкина, и Аким был по этому поводу несколько удивлен, поскольку в ее голове размещались по алфавиту сотни фамилий, как в телефонной книге.

— Сорок лет на педагогической работе… — подсказал Аким, ерзая в кресле.

Шурочка нервно передернула плечами: отстань!

— Тут сдохнешь, сроду не напишут! — осерчал вроде без причины Аким и бросил газету на пол.

— Почему это не напишут! — откликнулась жена невнятно, будто ела горячую кашу, и тяжело переступила, вздохнув. — Когда у нас Кудреватых скончался, так я сама некролог в газету таскала. Восемь рублей, что ли, взяли…

— Так то — Кудреватых!

— А что — Кудреватых?

— У него все дефицит по блату брали!

— Причем тут дефицит? Восемь рублей, отношение профсоюзной организации с печатью и текст соболезнования. Сама таскала. Восемь рублей, что ли, взяли? Или сорок? Не помню. Что, твой трест шестнадцать рублей пожалеет? Или сорок? Деньги-то казенные.

Аким Бублик сосредоточенно уставился в угол, чтобы прикинуть с возможной объективностью: выложит трест на соболезнование рубли или, значит, не выложит? Но проблему эту решить не удалось, потому что вдруг ярко и с жуткими подробностями Аким увидел собственные похороны: лежал он в лаковых туфлях носками врозь, и руки на груди были перевиты белой тряпочкой, чтобы не распадались, волосы почему-то были в мелком пуху от подушки.

Бублик тычком прижал сигарету в пепельнице, поежился и заорал вдруг, наливаясь жаркой краснотой:

— Сколько можно ждать!

Шурочка медленно оборотила от зеркала симпатичное свое личико, цветное, как на слайде, и сплющила губы:

— Я ведь могу и дома остаться, я детей уже неделю не видела, они неделю уже у свекрови, а мы все по гостям блудим. Чего орешь?

— Сколько можно перед зеркалом-то вертеться?

— Сколько надо, столько и буду вертеться.

— И так красивая вполне, — смягчил тон Аким Никифорович, опасаясь забастовки.

— Тогда и заткнись, — ровным голосом, врастяжку произнесла Шурочка и стала наводить под глазами зеленые тени.

Бублики были приглашены на день рождения в дом управляющего трестом Гражданстрой Феофана Ивановича Быкова, которому исполнялось сорок девять лет. Вернее сказать, приглашена была Шурочка, по телефону, звонила жена управляющего Наталья Кирилловна:

— Приходи, лапочка! Народу много не зовем, все свои будут.

Наталья Кирилловна не упомянула про Акима, но он подразумевался как неизбежное приложение.