Геннадий Емельянов - Арабская стенка

У Шурочки с Натальей Кирилловной была дружба, нелогичная, надо отметить — жена управляющего носила звание кандидата наук по филологической части, Шурочка же работала в магазине, — но, тем не менее, достаточно прочная. Аким Никифорович Бублик состоял в штате того же треста, что и Быков, вот уже пятнадцать лет, но Быков до сих пор при встречах в коридорах — треста, устланных горбатым линолеумом, о который все спотыкались, останавливался, долго водил пшеничного цвета бровями, кашлял в кулак и здоровался с Бубликом за руку, отличая от иных прочих. Это значило, что большой начальник опять запамятовал, как зовут подчиненного и как его фамилия. Быков не раз попадал впросак, называя Акима Никифоровича товарищем Колобковым. Такое прозвище Бублик получил давно, когда был еще молодым, румяноликим, бойким и с определенной перспективой на карьеру по общественной линии, но карьера застопорилась после вот такого случая. Однажды в городе собралось всесоюзное совещание по поводу гражданского строительства, и Акиму Никифоровичу Бублику было доверено приветствовать высоких гостей от лица нового поколения специалистов, призванных взять эстафетную палочку из рук корифеев и нести ее дальше с достоинством и честью. Аким нашел отдаленно знакомого журналиста и попросил придать тексту выспренность и задушевность, как было велено. За бутылку коньяка газетчик написал речь развязно и несколько даже слезно. И все исполнялось поначалу ладно. Бублик взобрался на трибуну, большую, как киоск, отпил минеральной воды из бутылки, подергал узелок галстука, начал читать бумажку вполне внятно и с выражением. Читал он легко, пока не попалось по тексту слово «симпозиум». Сперва он сказал «силпозим», сразу поправился на «сулпозим», дальше покатилось — «спозим», «сулпозим» и так далее. Проклятущее слово во рту будто рыбья кость, и не выпихивалось. Краем глаза Аким Бублик уловил, что дальше шли не менее головоломные слова и выражения, газетчик был из интеллектуалов с университетским образованием и понатыкал, стервец, местами даже латынь. Аким понял, что дальше будет еще хуже, и замлел, вцепившись в трибуну, даже закрыл глаза, ощущая всем телом, будто летит с крыши как во сне. Укорил себя мимоходом, что не удосужился произведение приятеля изучить дома, оставил это дело, как всегда, на самый послед. Из зала послышались смешки и даже аплодисменты, подбадривающие побелевшего парня, громкоголосый замминистра подал даже реплику из-за стола президиума: крой, дескать, деревня близко! Но реплики такого рода были уже без пользы, и это вскоре поняли все: Аким Бублик, словно замороженный колдовским способом, стоял свечой и мычал, поводя головой сперва по часовой стрелке, потом — против. Догадались позвать медицинскую сестру из поликлиники напротив треста, с помощью группы молодых активистов и усатого швейцара Акима Бублика без сноровки, неловко, отклеили от трибуны и свели со сцены. Медицинская сестра по привычке частила: «Потерпи, миленький, недолго мучиться осталось! Недолго, миленький!» Публика в зало отнеслась к происшествию весьма даже снисходительно, убаюканная скучными докладами, поразвлекалась, но трестовское руководство было, конечно, удручено донельзя. Управляющий трестом Феофан Иванович Быков, недавно вступивший в эту должность, спросил, клонясь плечом к председателю постройкома, сидевшему рядом:

— Откуда ты выкопал этого недотепу? Как его фамилия?

Председатель, расстроенный почти до обморока, ответил:

— Он ничего мне казался, очень даже бойкий. А фамилия его — Колобок. Нет, извините, Бублик.

— И фамилия у него недотепистая! — сказал управляющий и засопел. — Ничего вам поручить нельзя!

Председатель тоже засопел, придумывая неудачнику изощренные виды мести.

Заседание продолжалось дальше чинно и уже без всяких потрясений.

Это случилось в те времена, когда архитекторы открыли совмещенный санузел.

Сестра вывела незадачливого оратора через черный ход и отпустила на волю, вполне спокойная за его здоровье. Бублик постоял некоторое время, прислонясь лбом к холодному стволу березы, и прямиком подался в кафе под названием «Алые паруса», где буфетчицей работала знакомая Лизочка, мрачно напился там портвейна за номером тринадцать — крепче в заведении ничего не наливали, так как девятым валом поднималась очередная кампания по борьбе с алкоголем — и походкой матроса, только что совершившего кругосветное плавание, подался к маме жаловаться на горемычную свою долю. Он любил плакаться именно маме, потому что она его понимала, жалела и никогда не признавала виноватым.

Читать дальше