Геннадий Емельянов - Арабская стенка

Коридор привел еще к одной двери, глухой, без стекол. Из комнаты невнятно доносились голоса. Аким постучал согнутым пальцем по косяку, и его пригласили войти.

В угловой комнате с двумя окнами и балконом было трое. Сам Быков сидел за письменным столом. Стол глубоко и нежно отдавал шоколадом, отражая свет люстры. Управляющий почти лежал на столе, распластав на его глади тяжелые мужицкие руки. На его темени просвечивала плешь. Лицо у Быкова красное и длинное, нижняя губа оттопырена с постоянным выражением: «Я тебя прощаю, потому что ты глуп». Глаза у него всегда полузакрыты, будто управляющий или очень хочет спать, или только что с постели. Однако отчужденность, присутствующая на лице Быкова, никого не пугала. Напротив, кое-кто в пересудах за спиной упрекал начальника в излишнем либерализме и мягкотелости. Он, говорили, блестящий инженер, но неважный администратор, несмотря на то, что иной раз на рапортах Быков употреблял слова и обороты, не согласованные с цензурой.

Итак, Быков сидел за письменным столом, слева от него, в изголовьи тахты, возле тумбочки для постельных принадлежностей, сидел заместитель председателя горисполкома рыжий Зорин, сидел также там и егерь, ближайший друг хозяина, Василий Мясоедов, заросший бородой до глаз. Егерь Мясоедов был в мятых распузыренных на коленях штанах и босиком. Ноги его, желтые и с кривыми ногтями, явно не вписывались в обстановку, но этот лешак таежный (Аким Бублик знал его) ничуть не смущался своего вида, он, казалось, вообще не умеет смущаться. Пользуется человек тем, что Быков без охоты и рыбалки жить не может, вот и распоясался. Под батареей отопления, еще заметил гость, торчали валенки егеря, разношенные и залатанные.

Акиму Бублику обрадовались: все-таки свежий товарищ, с ветру товарищ.

— Тяпни, дорогой! — оживился рыжий Зорин. — Мы тут уже приложились. Ждать, оно, — скучно.

Бублик, выгнувшись, с почтительностью и ласковой улыбкой принял из руки Зорина пузатую рюмку с жидкостью кофейного цвета и воздел брови, спрашивая глазами: что мы пьем?

— Коньяк. Армянский, который Черчилль глушил непотребно. Богато живет наш управляющий, богатую жену имеет: гарнитур она ему, видишь какой, отвалила в подарок, гляди!

Аким скосился на гарнитур, и коньяк пошел по горлу неблагородно — застрял ершом, клопиный дух ударил в ноздри. Зорин сунул гостю блюдечко с дольками лимона в сахаре. Лимон не помог: Бублик закашлялся, прижал кулак ко рту, из глаз его упала крупная слеза.

— Феофан, сколько твоя благоверная за эти дрова отвалила, повтори-ка нам? — пробасил егерь и, шлепая босыми ступнями, прошел к тумбочке, налил коньяк в стакан и разом проглотил порцию.

— Не в курсе, — ответил Быков и уныло почесал затылок: вопрос ему не понравился.

— Зато я в курсе! — с живостью откликнулся рыжий Зорин, — две тысячи и пятьсот целковых она отвалила!

Аким Никифорович, жмурясь, вытер слезу уголком платка и с заметной оторопью принялся рассматривать стенку, возвышающуюся до потолка. Стенка была медного цвета с золотым отблеском, и в нее можно было смотреться. Там, в загадочной глади полировки, голова Акима Бублика плющилась, расползалась вширь, будто ком теста, рот был зубастый и широкий, таким ртом можно было заглатывать дамские сумочки.

— Чья стенка? — робко спросил Бублик, присаживаясь в кресло.

— В каком смысле чья? — не понял вопроса Олег Владимирович Зорин, заместитель председателя. — Быкова теперь стенка, Феофана Ивановича. Жена ему, видишь, полный кабинет организовала, чтобы творчески работал.

— Я не о том. Чья фирма?

— А кто ее знает, — ответил Быков, посапывая. — Может, наша, может, и не наша.

— Я счас у Натальи спрошу, — заявил егерь, — чья фирма.

— И где достала.

— И где достала спрошу. — Егерь, вскинув варначью свою бороду, подался солдатским шагом выяснять у хозяйки, где и как она спроворила такое чудо.

Тем временем Олег Владимирович Зорин с удовольствием начал показывать Акиму Бублику стенку — он открывал ключами дверцы в таинственное нутро полок, откуда пахло почему-то морем и грецким орехом. Внутри местами лежала пыль мучного цвета. В стенке был и шкаф для одежды. Двери в шкаф открывались с музыкальным звоном. Хитрый механизм, спрятанный неизвестно где, наигрывал мелодию, похожую слегка на мотив старинной русской песни «Не брани меня, родная». Эту песню часто пела мать Акима Серафима Ивановна, когда в одиночестве лепила на кухне пельмени. В шкафу имелись еще и часы.