Людвик Ашкенази: Брут

«Задумаю, — говорила она себе, — чтоб у меня была игрушечная комнатка, а в ней буфетик. И еще задумаю, чтобы ко мне сбегались курочки, когда я позову „цып-цып-цып…“»

Затем ей показалось, что у нее под ногами путается крошечный котенок, и мяукает, и мяукает.

— Мама, — сказала она, — ты видишь этого котеночка?

В этот момент ветер принес горсть огненных искр, мама закричала, Катенька расплакалась, а несколько домиков одновременно загорелись. Они горели ясным пламенем, с потрескиванием и гудением, горели как-то весело и с настроением, огоньки перескакивали с дранки на дранку, будто играя в салочки. Катенька подумала, что у большого огня есть маленькие детки, которые только-только учатся гореть. И ей понравилось, что площадь вся пунцовая, как горн в кузне, разве что побольше.

— Мама, — сказала она, — почему эти дяди так кричат?

Потом ни с того, ни с сего Катенька вдруг ужасно перепугалась, потому что вспомнила про страшный сон, в котором горело все небо и все горы. И сказала, плача:

— Мамочка, ты ведь моя мамочка. Почему ты меня не пожалеешь?

Лишь теперь она почувствовала на своих холодных щечках большие мамины губы, а затем ощутила их на ушах и на шейке. И с облегчением вздохнула, словно у нее с плеч свалился тяжелый камень.

— Катенька, — сказала мама, — будь хорошей, девчушка. Я тебя не отдам.

— Кому ты меня не отдашь? — спросила Катя. — И где папа?

А потом уже только смотрела, как рушатся бревна. Ей казалось, что это выглядит так, как если бы какой-нибудь великан топил громадную печку и подкладывал целые избы сразу. И еще подбрасывал в огонь балки.

— Мама, — сказала девочка, — есть у великанов печки? И пекут великаны пироги?

В это время они уже стояли на сельской площади, и много детей плакало. Катенька узнавала их по плачу: вот так хнычет Пепик Вейвода, так пищит Марженка Вострых, а так всхлипывает Франта Попел. Она узнала их всех, и на глазах у нее выступили слезы.

— Вот видишь, мама, все детишки плачут, — она всхлипнула, — а я не плачу.

Катя хотела сказать что-то еще, но уже не успела, потому что пришел большой дядя в сапогах и приплюснутой фуражке, взял Катеньку на руки и сказал маме по-немецки:

— Можете быть уверены, что ваш ребенок будет на образцовом попечении. Ни о чем не беспокойтесь. Для волнения нет никаких оснований. И не говорите, пожалуйста, ничего такого, о чем бы вы завтра могли пожалеть.

А мама кричала ей вслед на всю зардевшуюся деревенскую площадь:

— Катенька, не плачь, Катенька, мамочка сейчас придет. Будь послушной, Катенька!

— Мамочка! — кричала Катя, из глаз которой внезапно хлынуло так много слез, что было просто непонятно, откуда у такой маленькой девочки их столько взялось. — Мамочка, почему же ты стоишь? Я ведь всегда ходила за тобой повсюду, куда бы ты ни шла. Почему же ты не идешь за мной?

Раскаленные бревна потрескивали сухим треском старого, хорошо просохшего дерева. Где-то тронулся с места автомобиль, в недалеком лесу проснулись птицы и немного испуганно пощебетали, пока не договорились между собой, что люди опять чего-то натворили и что птиц это не касается.

Красный отсвет пожара на небе серел, ночные зори вновь погасли, и оказалось, что наверху ничего не произошло. Большие ясные звезды мерцали привычным спокойным светом. Среди них было и наше маленькое солнце, которое в эту ночь дежурило на другом полушарии, а пока перекочевало на наше — уже все кончилось.

Вскоре после полуночи расстрелянных мужчин втайне отвезли в овраг за сторожкой лесника и засыпали рыхлой лесной землей, легко набиравшейся на лопаты. Сверху землю полили известью, и овраг выглядел, словно в него летом нападал снег.

Через час после этого на шести больших грузовых «Штейерах» увезли женщин. Как было объявлено — «в неизвестном направлении!» Женщины сидели на деревянных скамейках по восьми. Все были в платочках, только две в шляпках: жена учителя и старая пани Трайцова из трактира. Больше всех кричали мамы, каждая звала своих. Но разве дети могли их услышать, раз они звали всех сразу, перебивая друг дружку? Не зови эти мамы Марженку, Катенька, быть может, услыхала бы свою; но Марженок было шесть, и никто уже не мог в этом разобраться, даже сам оберштурмбанфюрер и два его унтер-шарфюрера.