Борис Жердин: Ничего кроме правды

Сначала мы ехали на машине, потом шли по какому-то подземному коридору. Мы вышли в Мавзолей через тайную дверь.

Перед нами, как живые, лежали вожди.

Я не верил своим глазам.

Сперва я подошел к Ленину, но дядя в шляпе взял меня за плечи и подвел ко второму стеклянному гробу. «Концентрируйся на этом товарище», – сказал он строго.

Я не знал, как это – концентрироваться. Я смотрел на Иосифа Виссарионовича, на его взрытое оспой лицо, колючие усы, рыжие волосы.

Он был похож на нашего начальника лагеря, и мне почему-то стало страшно, хотя покойников я видел и раньше. Но я не подал вида, что боюсь, а только отвел глаза и стал незаметно смотреть на Ильича. Ленин был как на картинке в букваре: добрый-добрый, только очень маленький. Совсем.

Я смотрел на него искоса, чтобы они не увидели, и вдруг у Ленина задергалась бровь. Я думал, мне показалось, но это сразу заметил дядька в шляпе. Он заорал как резаный: «Прекратить немедленно!» Военные бросились ко мне, но мама их опередила, она обняла меня и отвела в сторону.

Я не понимал, что произошло.

Тот дядька кричал на военных и топал ногами. Правда, я слышал только обрывки фраз: «...только не этого козла», «...уберите жиденка к чертовой матери». Потом военные везли нас на вокзал.

Они были очень сердиты.

Назад мы ехали уже в общем вагоне. Там было весело как в бараке. Дядьки играли в карты, а один инвалид рассказывал смешные анекдоты. По дороге я все допытывался у мамы про какого козла говорил тот дядька в шляпе и что такое «жиденек». Первое мама сама не поняла, а вот второе объяснила. Тут я впервые почувствовал, что я не такой как все.

Я молча сидел всю дорогу, смотрел в окно и ни с кем не разговаривал.

***

Когда мы из Москвы вернулись, нас уже никто не встречал, мама не успела отправить телеграмму. С вокзала мы шли пешком. Я все думал про себя: «Горе-путешественник, в Москве был, а Красную площадь не видел, стыд и позор».

Когда мы домой зашли, Аня даже сковородку уронила, нас так скоро не ждали. Дядя Абраша схватил меня на руки и стал бросать под потолок, а все тетки и бабушка прыгали как зэки, когда им хлеб бросали через забор. Я не сопротивлялся, не хотел их обижать. Потом мы кушали, но они мне все время в рот смотрели, даже неудобно как-то.

После обеда я сел на диван с ногами и стал им про зону рассказывать. Наколкой своей похвастался – факел за колючей проволокой. Но они опять начали плакать, то целоваться, то плакать, совершенно ненормальные. «Тут радоваться надо, – говорю, – я теперь вор в законе, меня все уважают. Если вас кто тронет, только скажите, Колька Филин всем пасть порвет. Со мной не пропадете, век свободы не видать». Спел им пару хороших песен: «Журавли», «Здравствуй, мать». Им очень понравилось. Потом чай пили, спать пошли поздно. Я еще долго лежал с закрытыми глазами, вспоминал зону, наших ребят и Москву вспомнил, звезду кремлевскую, из окна видную.

А ночью мне приснился сон. Как будто захожу я в барак: темно, печка не горит, никто не отзывается, снег на полу. Присмотрелся, все зэки на нарах лежат. Подхожу ближе, а они мертвые, инеем покрыты. Нехорошо мне стало. Вышел на двор, а там бескрайняя снежная равнина, и на снегу везде пятна черной крови. Тут собаки залаяли. Я побежал, но ноги не слушаются, как будто налиты свинцом, еле отрываю от земли. Вижу, начальник с собаками показались, смотрю, а это не начальник вовсе, а товарищ Сталин зубами щелкает, рычит как зверь. Вот тоща мне по-настоящему стало страшно. Хочу кричать, но в горле пересохло, не могу звука издать. И вдруг, как будто какая-то пружинка распрямилась у меня в животе. Я подпрыгнул в воздухе и полетел легко-легко, как птица. Страха как не бывало. А в душе поднялась такая радость, что даже слезы потекли, так стало хорошо.

Проснулся. Солнышко светит, я один в комнате. На кухне родичи вполголоса разговаривают, едой вкусно пахнет. Смотрю, у кровати стоит гармошка, как настоящая, только поменьше. Я взял ее, тихонько надел на плечо и как развернул, ударил по клавишам и запел: «Гоп со смыком – это буду я». Родичи прибежали, смеются, радуются, как будто письмо с воли получили. «То-то, – говорю, – это лучше, чем слезы лить. Будем новую жизнь начинать».

Так мы и зажили: дружно и весело всем на зависть.

***

В 1957 году я пошел в первый класс, но слухи обо мне уже распространились по всей России.

Во дворе больные разбили лагерь. Со всех концов страны приезжали.

Соседи были не очень довольны, комнаты сдавали по десятке в день за койку. А у кого денег не было, во дворе штабелями спали. Я в день по 200 человек ставил на ноги, больше не мог. Уроки не успевал делать, даже к директору вызывали.