Борис Жердин - Ничего кроме правды

К нашей великой радости, в коллекции музея находятся две картины из семи, написанных вашим дядей. Как и описано в вашем рассказе, на обратных сторонах холстов стоят его подписи. Эти картины, несомненно, являются жемчужинами нашего музея и долгое время приписывались Пабло Пикассо.

Теперь, когда открылось истинное положение вещей, дирекция музея просит вашего разрешения открыть в музее Пикассо экспозицию Абраша-Пикассо. Дирекция музея обращается к вам с огромной просьбой, по возможности, прислать любые документы: фотографии, дневники, связанные с его именем, и, конечно, его картины и все личные вещи. Музей готов приобрести их в свою коллекцию.

Мы также хотели бы купить несколько ваших картин и рисунков, так как, по нашим данным, вы являетесь на сегодняшний день единственным продолжателем его творческой школы, зародившейся в артели слепых.

И пожалуйста, напишите поподробней о периоде, который Абрам Жердин провел в Париже.

С уважением Директор музея Катрин Фоше»

С подобной просьбой ко мне обратились и музей Прадо в Мадриде, и еврейский музей Нью-Норка. Сейчас я веду переговоры и, скорее всего, вы скоро сможете увидеть экспозиции, посвященные моему великому дяде в этих престижных музеях.

Но я должен сказать, что все, абсолютно все полученные мною письма сходятся в одном – мои корреспонденты просят побольше рассказать о дяде Абраше и особенно о его парижском периоде.

Я с большим удовлетворением выполняю просьбу моих дорогих читателей и постараюсь по воспоминаниям, дневникам и рисункам моего дяди воссоздать яркую картину тех четырех дней и ночей, проведенных Абрашей в центре культурной и художественной жизни Парижа.

Итак, давайте вернемся в то ранее утро 1925 года.

«Первые лучи едва коснулись верхушек деревьев на бульваре Монпарнас, когда с улицы Вавин на него свернули два еврея. Они шли быстрым шагом вдоль спящих домов, утопающих в прохладном воздухе, мимо закрытых жалюзи лавок, навстречу редким прохожим в сторону бульвара Распейл. И я не сомневаюсь, что даже с первого взгляда вы без труда узнали в них Шагала и дядю Абрашу.

Немного задыхаясь от быстрой ходьбы и не поворачивая голову, Шагал продолжал ворчать: «Это тебе не Гомель, шлемазл. Ну, что, понравился тебе Пикассо?» «Хвейс, – ответил Абраша на идиш, – гой как гой, ничего особенного я в нем не нахожу» и добавил по-русски: «С такими картинами в Гомеле он бы уже давно протянул ноги».

– Да, это тебе не Гомель, – в очередной раз повторил задумчиво Шагал, открывая двери подъезда на улице Леопольда Роберта, где он временно рентовал студию.

Пока Марик отдыхал на диване, Абраша с благоговением принялся рассматривать его многочисленные рисунки и картины. «Хотя я не могу назвать себя очень верующим человеком, – часто говорил дядя Абрам, – но в работах Шагала я явно ощутил божественное присутствие».

Шагал проспал до полудня.

«Я с трудом дождался, пока он проснется, и сразу напомнил ему, зачем я приехал», – писал Абраша в своем дневнике. На что Шагал безапелляционно ответил: «Подождут твои нитки, никуда они не денутся, это тебе не Гомель, здесь нитки продаются на каждом углу, у тебя еще 6 дней в запасе. Сейчас мы пойдем в кафе, мне нужно сделать там несколько набросков».

Мне ничего не оставалось, как подчиниться. По дороге в кафе я все время смотрел по сторонам, но нигде не заметил продавцов ниток, – Шагал явно преувеличивал».

Тогда в кафе Абраша впервые попробовал эклер: «мягкое ничто, наполненное сладким воздухом».

«Ах, какая прелесть», – повторил он, потягивая через соломинку игристое ситро. Шагал увлеченно делал зарисовки, прихлебывая остывший кофе.

Доев пятый эклер, Абраша заскучал. Он стал рассматривать нарядных прохожих, цветущие каштаны и, пригревшись, как кот в теплых лучах весеннего солнца, он было уже задремал, как вдруг в его поле зрения появилось нечто столь необычное, что Абраша мгновенно проснулся.

Через дорогу наискосок шел странник, скорее, это был не странник, а юродивый, вернее, это было нечто среднее между попом, юродивым, странником и сумасшедшим. Его облик настолько выпадал из общей картины, что Абраша потер виски. Это был большой, пузатый мужик со всклоченной бородой, обрамлявшей распухший нос и заплывшие глаза. Он шел босиком, опираясь на длинный посох. Поверх грязной ночной рубахи был наброшен рванный узбекский халат с торчащими клочьями ваты. Картину дополняла петлюровская папаха и кобура от маузера, которая болталась на огромном засаленном животе. Он уверенно направлялся в сторону кафе, волоча за собой двух плешивых полуживых собак, таких худых, что породу определить было невозможно. Прохожие предусмотрительно уступали дорогу.