Леонид Треер - Из жизни Дмитрия Сулина

Не обнаружив призвания, я пошел проторенной тропой высшего образования и через пять лет стал специалистом, о котором никто не скажет ничего дурного, как, впрочем, ничего хорошего. Тайным надеждам, что работа захватит меня целиком и полностью, не суждено было сбыться. Работа так и осталась для меня средством существования. Редкие минуты удовлетворения растворяются в часах терпеливого бодрствования. С утра до ночи я принимаю позы деловитости, задумчивости, отрешенности, участия, сочувствия, озабоченности, веселья. Моя телесная оболочка с манекенной легкостью откликается на внешние раздражители, не подведя меня ни разу за шестнадцать лет трудовой деятельности.

Где слонялась все это время моя беспризорная душа — не знаю.

Пытался ли я повернуть реку, называемую Судьбой? Буду предельно откровенен: нет, не пытался.

Ощущение временности происходящего не покидало меня до самой женитьбы. Все, казалось, впереди, стоит лишь пожелать. В день свадьбы я перешел Рубикон, мосты развели.

Безвозвратно.

Я понял это много лет спустя.

Итак, работа не стала источником радости. Но если не работа, то что? Невольно напрашивается ответ — любовь. Любовь как явление биологическое — это хребет человеческого общества, соль Земли, могучий стимулятор. Все вытекает из нее, все впадает в нее.

Но и тут меня ждало разочарование.

Как выяснилось, практически невозможно любить одну женщину всю жизнь. Эмпирическим путем я пришел к выводу, что накал страстей, наблюдаемый в начальный момент, с годами убывает в геометрической прогрессии: Я понял, что институт брака — это клетка, в которой дряхлеет некогда свободное и красивое животное, называемое Любовью. Понял и содрогнулся.

Алиса, жена моя, еще не безразлична мне, еще волнуют меня ее формы, но это лишь жалкие отголоски того Смерча, что обрушился на нас в начале пути.

А был ли Смерч?

В полном сознании я приближаюсь к тому дню, когда ложь зальет наши отношения клейкой массой и мы будем барахтаться в ней, точно мухи.

Но не это пугает меня. Меня пугает собственная покорность, с которой я следую за событиями. В принципе можно попробовать все сначала, сорок лет — не старость. Но никакого желания действовать. Наоборот: я крепко держусь за семейный плот, боясь остаться один в житейском море. Внешне я — благополучный семьянин.

Благополучие — вот крест, который я должен нести до конца дней моих.

Есть от чего прийти в отчаяние. Но природа справедлива. Отбирая, она дарит, даря — отбирает. Взамен талантов и силы воли я получил драгоценную способность жить иллюзиями. Мои иллюзии всегда со мной, и я не расстаюсь с ними, как улитка со своим домиком. В придуманном мире я прихожу в себя и зализываю ссадины. Что мне упреки начальства, если через пять минут я могу стать кумиром болельщиков или скользить в яхте вдоль Лазурного берега. Достаточно увидеть в окне трамвая девичье лицо, чтобы я до мельчайших подробностей представил, как сложились бы наши отношения, какие дети родились бы у нас и что говорили бы мы друг другу, уходя на работу. В придуманном мире счастье возможно в любой момент.

Телевизор кормит мое воображение. Я плавал с Хейердалом, покорял Гиндукуш, рыбачил на Новых Гебридах и любил на Гавайях. Иногда фантазии уводят меня так далеко, что я долго не могу найти дорогу назад, а возвращаясь, не узнаю собственной квартиры. Реальный мир крепко держит меня звоном посуды, плачем ребенка, упреками жены и зарплатой. Будильник зорко стережет границу снов. Тяжко жить в двух мирах одновременно, но еще тяжелей лишиться одного из них.

Боюсь ли я смерти? Безусловно.

Вид покойника вселяет в меня мистический страх, и долго еще я испытываю дрожь, оставаясь один. Мне чудится, что в темном углу вздыхает, не сводя с меня пустых глазниц, худая женщина в простых чулках и сером платке на голом черепе. Если бы только знать, что яма, куда опускают ящик, — еще не конец, что вместе с твоим последним вздохом где-то во Вселенной раздается крик новорожденного и этот новорожденный — ты сам. Если бы знать…

Хотя бы малейшая надежда.

Но оттуда ни звука. И мне не по себе.

Почему я так дорожу жизнью?

Нет великой задачи, которую я спешил бы выполнить, просыпаясь в страхе, что не успею.

Нет женщины, которую было бы больно терять. Ребенок, маленькое солнце, согревает меня, но это не все. Тогда что же?

Это было весной, я шел по улице. Голубое небо, полное света и солнца, звенело тончайшим стеклом. Южные ветры несли запах свежеразрезанного арбуза. Снегоуборочная машина с ревом двигалась по тротуару впереди меня, струя грязного мартовского снега вырывалась из ее пасти. И вдруг я увидел, что это не струя.