Михаил Бару: Записки понаехавшего

Но ведь умных людей и вообще мало, а наших умных людей и того… Где же живут все остальные? Где-где — в будущем, конечно. Чем наш человек глупее, тем в более светлом будущем он и живет. Кто-то, прицепив на спину реактивный ранец, летает в домашнем халате и шлепанцах на босу ногу пить пиво из Костромы в Прагу или Мюнхен, а кто-то при ярком свете энергосберегающей лампочки заседает в Думе и в третьем, окончательном, чтении принимает закон об индексации взяток. И уж совсем безмозглые живут не просто в светлом, но даже ослепительном будущем, при котором придется жить в темных подвалах и землянках, чтобы не испортить зрение сиянием.

Кто же остается в настоящем? Да, считай, и нет никого. Безлюдно и безвидно наше настоящее. Лишь изредка промелькнет какой-нибудь шустрый делец к трубопроводному крану с большим разводным ключом, крадучись пробежит олигарх по направлению к швейцарскому банку с чемоданом денег, женой, детьми и тещей, чтобы положить их всех скопом на секретный депозит от греха подальше, захохочут сатанинским смехом размалеванные девки из окна проехавшего мимо и забрызгавшего тебя грязью сверкающего лимузина, да пьяный мужик на заплеванной автобусной остановке вдруг очнется ото сна об обеде в Английском клубе, почешется, допьет очаковское пиво из помятой алюминиевой банки и снова заснет.

Вечером, в метро, стоял напротив красивой одетой красивой дамы бальзаковского возраста с красивым жемчужным ожерельем на красивой груди. Нет, не заглядывал. Просто ей было жарко, она сняла норковый полушубок и сидела в красивом вечернем облегающем платье. Дама читала глянцевый журнал. Левой рукой. Правой она пила пиво. Выражаясь невысоким, даже низким штилем, пивом, по-видимому, она решила заполировать все то, что… Ну что я вам буду объяснять азбучные праздничные истины. Кроме того, рукой с пивом она пыталась перевернуть журнальную страницу. Страница попалась упрямая, и переворачиваться не хотела. Ее (страницу) тоже можно понять. Так, бывает, налистают за день, что к вечеру просто никакая. Дама, признаться, тоже была как страница — никакая. Но упорная. Сначала она отпила из бутылки треть, а потом, полегчавшей рукой, повторила попытку. Страница не поддавалась. Дама решила послюнить переворачивательный палец и плюнула на него изо всех сил. Но не попала. Попала в лицо Галкину, который жил на этой странице в своем загородном доме. Галкин захлебнулся от возмущения. Страница, однако, по-прежнему не желала переворачиваться. И тогда женщина поднесла угол журнала к ярко накрашенному рту… В этот момент объявили мою станцию, я вышел и увидел на перроне, на скамейке, другую женщину. Лицо ее наполовину было закрыто платком. Рядом стояли грязные пластиковые пакеты с тряпьем. В темных, почти черных пальцах, женщина держала конфету в блестящей обертке. Должно быть, где-то подобрала. Она подержала ее несколько секунд и стала разворачивать ее медленно, осторожно, точно вытаскивала чеку из гранаты. Внутри конфета была раздавлена, и на темном шоколаде светлели кусочки ореха. Женщина смотрела на конфету и не ела ее. Будто хотела насмотреться перед тем, как съесть. Я уж и на эскалаторе проехал, и на улицу вышел, и закурил, а она все смотрела…

Ночью поднялся ветер, разбудил меня, и мы оба никак не могли улечься обратно. Я пил на кухне чай, курил, поминутно зевал и смотрел в окно. Ветер гонял облака, гремел крышей, толсто выл трубой и тонко свистел щелями. Деревья во дворе, точно глухонемые, сразу стали объяснять что-то друг другу на ветках. Между ними даже разгорелся спор. Одно небольшое, тонкое и рябиновое деревце так сильно размахивало ветвями, так выгнулось, что запуталось в другом — высоком и узловатом. А может, они и не спорили. Просто ждали случая запутаться друг в друге. Потом ветер угомонился, облака разбрелись по домам, приоткрыла заплывший глаз луна, а эти двое так и замерли, боясь пошевелиться. Наконец я заснул, а когда утром проснулся, то увидел, что стою, оплетенный тонкими рябиновыми ветвями и… какой-то нахальный терьер…

— Давай, вали отсюда! Нашел место. Иди, поливай колесо хозяйского ниссана! Вот я тебя веткой-то….

В почти пустом вагоне наискосок от меня, метрах в десяти, сидел пожилой, полный мужчина с портфелем и бумагами, разложенными на коленях. С кем-то он все время разговаривал. Одной рукой жестикулировал, водил пальцем по бумагам, а вторую к уху прижимал. Ну, — думаю, — это он по телефону дела свои обсуждает. Никак остановиться не может. Таких в столице много. Везде на связи, всегда с ворохом каких-нибудь накладных и счетов. Из тех, что вот-вот разбогатеют. Они и в сортир без этих накладных не ходят. Путают, поди, свои бумаги с туалетными почем зря.