Том Шарп - Уилт

Ева сидела на краю кровати и плакала.

– Как он мог? Как он мог такое сделать? – повторяла она. – И у всех на глазах.

– Ева, лапочка, мужчины – они такие, поверь мне, – сказала Салли.

– Но с куклой…

– Это очень характерно: вот так они относятся к женщине, эти шовинистические свиньи-мужчины. Мы для них только предмет для траханья. Предметизация. Зато ты теперь знаешь, как Генри к тебе относится.

– Это ужасно, – сказала Ева.

– Конечно, это ужасно. Мужское господство сводит нас до уровня простого предмета.

– Но раньше Генри ничего такого не делал, – запричитала Ева.

– Зато теперь сделал.

– Я не вернусь к нему. Я этого не выдержу. Мне так стыдно.

– Ласточка, забудь об этом. Никуда тебе не надо идти. Салли о тебе позаботится. А ты ложись и немного поспи.

Ева легла, но заснуть не удавалось. Перед глазами стоял голый Генри в ванне на этой ужасной кукле. Им пришлось выбить дверь, и доктор Шеймахер поранил руку о разбитую бутылку, когда вытаскивал Генри из ванны… Господи, как это все было ужасно! Ей теперь до конца дней будет стыдно смотреть людям в глаза. Конечно, все об этом узнают, и о ней будут говорить как о женщине, чей муж путается с… В новом приступе стыда Ева зарылась лицом в подушку и заревела.

– Ну, вот уж шумное так шумное завершение вечеринки, – сказал Гаскелл. – Мужик трахает куклу в ванной комнате, а остальные сходят с ума. – Он оглядел гостиную, где все было перевернуто вверх дном. – Если кое-кто думает, что я собираюсь начать уборку, то напрасно. Я ухожу спать.

– Не разбуди Еву. У нее была истерика, и я ее с трудом успокоила, – сказала Салли.

– О, великолепно. Теперь у нас в доме маниакальная, одержимая женщина в истерике.

– И завтра она поедет с нами на катере.

– Она что?

– Ты слышал, что я сказала. Она поедет с нами на катере.

– Послушай…

– Я не собираюсь с тобой спорить, Джи. Как я сказала, так и будет. Она поедет с нами.

– Зачем, черт побери?

– Потому что я не хочу, чтобы она вернулась к этому подонку, ее мужу. Потому что ты никак не наймешь мне домработницу и потому что она мне нравится.

– Потому что я никак не найму домработницу. Ну, теперь я слышал все.

– Ничего подобного, – сказала Салли, – ты не слышал и половины. Может, ты и не отдаешь себе в этом отчет, но ты женился на эмансипированной женщине. Никакой свинья-мужчина не возьмет надо мной верх…

– Да я и не пытаюсь взять над тобой верх, – возразил Гаскелл. – Я только хотел сказать, что мне бы не хотелось…

– Речь не о тебе. Речь об этом подонке Уилте. Ты думаешь, он сам вляпался в эту куклу? Подумай хорошенько, Джи, крошка, подумай хорошенько.

Гаскелл сидел на диване и во все глаза смотрел на Салли.

– Ты совсем спятила. Зачем, черт возьми, тебе понадобилось это делать?

– Потому что, если я берусь кого-то освобождать. я довожу дело до конца. Это уж точно.

– Освободить кого-то с помощью… – он покачал И головой. – Я этого не понимаю.

Салли налила себе выпить.

– Твой недостаток, Джи, в том, что на словах ты гигант, а на деле ты пигмей. Только болтать и в умеешь. «Моя жена эмансипированная женщина. Она свободная женщина». Звучит прекрасно, но как только твоя свободная жена что-то начинает, ты и знать об этом не хочешь.

– Да уж, в твою треклятую голову приходит какая-то идея, а кто потом все расхлебывает? Я. Где тогда слабый пол? Кто вытащил тебя из этой заварушки в Омахе? Кто заплатил легавым в Хьюстоне, когда…

– Ты заплатил, ты. Тогда почему ты на мне женился? Ну, скажи, почему?

Гаскелл протер очки уголком поварского колпака.

– Не знаю, – ответил он, – чтоб меня украли, не знаю.

– Чтобы пощекотать себе нервы, крошка. Без меня ты бы подох со скуки. Я вношу в твою жизнь оживление. Щекочу тебе нервы.

– До желудочных колик.

Гаскелл устало поднялся и направился к лестнице. Именно в такие моменты он всегда удивлялся, как это его угораздило жениться на Салли.

По дороге домой Уилт испытывал нечто подобное агонии. Боль уже не была чисто физической. Это была агония унижения, ненависти и презрения к самому себе. Из него сделали дурака, извращенца и идиота в глазах людей, которых он презирал. Прингшеймы и их компания олицетворяли все то, что он презирал в людях. Они были лживыми, фальшивыми и претенциозными, эдакий цирк интеллектуальных клоунов, чье шутовство было лишено достоинств его собственного шутовства, поскольку его шутовство было настоящим. Их же – только пародия на веселье. Они смеялись, чтобы слышать собственный смех, и бравировали чувственностью, которая не имеет ничего общего не только с чувствами, но даже с инстинктами, и является плодом небогатого воображения и имитации похоти. Copulo ergo sum 7. И эта сучка, Салли, еще обвинила его в отсутствии смелости следовать своим инстинктам, как будто инстинкт состоит в том, чтобы извергнуться в химически стерилизованное тело женщины, которую знаешь всего двадцать минут. И Уилт среагировал инстинктивно, испугавшись похоти, проистекавшей из властности, высокомерия и великого презрения к нему, презрения, которое подразумевало, что он, какой бы он там ни был, есть просто-напросто продолжение своего пениса и что предел его мечтаний, чувств, надежд и стремлений – это оказаться между ног зазнавшейся потаскушки. Именно это и означает быть свободным.