Славомир Мрожек - Хочу быть лошадью - Сатирические рассказы и пьесы

К счастью, он меня не заметил. Стараясь не издавать ни единого звука, я на цыпочках пошел вдоль вала. Вскоре он был уже позади. Я мог бы идти гораздо быстрее, но мне мешали спадающие брюки, которые я все время придерживал. О, если бы у меня были подтяжки! Смешные мелочи не оставляли меня и здесь. Но ведь в этой долине я был один, кого же мне стесняться?

А потом он все-таки выстрелил. Уже лежа в траве, лицом к земле, я почувствовал, что у меня болит сердце, тупо, глухо и глупо.

— Видите? Нас уже почти нет. Вы сами этого хотели. Ну и наслушались мы ваших проклятий! А ты, который сейчас в глубине комнаты, огромный и нескладный, — ты, конечно, прекрасно помнишь, как ворчал целое лето: «Тоже господу богу пришла идея — дать червям крылья!»

Повторяю: нас нет, и вы можете по утрам спокойно отлеживаться, дремать с открытыми ртами, с голыши руками, разбросанными по одеялу. Кончилось для вас очень приятное сидение на ваших носах, полное изящества кружение возле уха, кто знает, не доставляющее ли больше радости, чем непосредственное вторженье с громким жужжанием в ваши ноздри.

Сегодня, когда все минуло, мы можем уже без злобы сказать, что мы и где мы. Итак — нас уже почти нет, согласно вашим желаниям, высказываемым с яростью вот уже полгода, по нескольку раз в день. Но чего вы этим достигли? Какой ценой вы заплатили за это? Нас нет, но нет и длинных дней, пляжа, жарких сумерек, а главное — уже нет надежды. Жалкие остатки каких-то листьев на деревьях — унылая пародия на прошлое, сохраненная только для того, чтобы ваше унижение было более горьким. Конец, конец… — признаюсь, выводя эти слова, я испытываю горькое удовлетворение, что вместе со мной, «крылатым червем», как вы любезно выразились, гибнет ваша прекрасная и благородная надежда.

Нас здесь три, здесь, между рамами окна; щели уже плотно законопачены валиками из ваты, тщательно заклеены полосками бумаги. С одной стороны я вижу мрачную глубину комнаты с белесым пятном твоего лица, с другой — простор неба. С этой стороны еще жужжит одна из моих приятельниц. Другая лежит внизу неподвижно, вытянув все шесть лапок. Ибо, хоть мы всего лишь «крылатые черви», после смерти мы выглядим лучше, чем вы.

Тихо тут и бело, и очень светло.

Никогда уже я не съем у тебя ни крупинки сыра за завтраком и не сяду тебе на голую спину, когда ты бреешься перед зеркалом, смешно скривившись, точно собака, выполняющая забавное и трудное задание. Зато когда ты смотришь теперь на меня, весь в своем мохнатом свитере, ты знаешь, что моя маленькая, черная и высохшая смерть на этой белой раме, в действительности — хочешь ты этого или мет — огромна и полна величия, как все то, что ты ожидал в начале мая.

Помнишь, как много ты себе обещал в начале опасного лета? Как лето проникало в тебя, а ты думал, что тебе удастся с ним справиться. Стоило потом посмотреть, как ты снова заклеивал щели в окне, снова, уж который раз в твоей жизни! Мы умрем. От всего этого тебе останется только мой трупик. И стоило ли так ругаться, когда я в июле хотела немножко пройтись по твоей ноге?

Прощай, мой огромный, одетый в позорную фланель! Веселого рождества и Нового года! Вот тут-то и выяснилось, что лучше: умереть вместе с Величием Несбывшегося, которое все же было так близко, или малодушно все забыть и сдаться в плен наушникам и калошам.

Мне светит последний закат солнца. Тебе — лампочка в шестьдесят ватт.

Мой отец вошел в переднюю, машинально вытер ноги о вторую по счету подстилку, более чистую, которая находилась уже внутри квартиры. Первая, из дерюги, лежала перед дверьми, на лестничной клетке.

В передней, как обычно, было темно. Свет падал только через матовые стекла дверей, ведущих в спальню. И все-таки какой-то новый блеск, а точнее говоря, оттенок блеска, который едва обозначал свое присутствие, но не разгонял тьмы — должен был достичь поля его зрения и обеспокоить. Он остановился — в пальто цвета маренго — и стал искать источник своего беспокойства. Он нашел его не сразу, как бывает всегда, когда отыскиваемый нами неизвестный предмет находится выше линии нашего взгляда.

Вверху, выделяясь в густой темноте потолка, вертикально, острием вниз висел обнаженный меч.

В этом большом квадратном помещении стояла вешалка, где оставляли пальто и калоши; в углу стояли сундуки со всяким старьем. Все они имели неопределенную, глыбообразную форму, стертую полумраком. Теперь над ними парил меч, безупречно прямой, с продольным желобом вдоль клинка, светлый и, по-видимому, холодный. Его острие оканчивалось в одной точке, настолько интенсивно-яркой на границе металла и воздуха, что, глядя на него, вы чувствовали зуд в спине.