Игорь Ковлер - Проклятие Индигирки

– Плохо, когда наутро имени не помнишь, – грубовато возразил Перелыгин, понимая, что Алла права. – Я буду помнить тебя и хочу, чтобы ты знала об этом, – сказал он, глядя ей в глаза. – Ведь неизвестно, что с нами случится через месяц, через год.

– Не надо! – попросила Алла. Она встала, оказавшись в тусклом квадрате света из ночного окна. Несколько секунд она стояла в нерешительности, потом шагнула к нему в темноту, прошептав:

– Я тоже хочу, чтобы ты меня запомнил.

Полярная ночь стиснула Поселок. Мир отодвинулся, оставив вокруг холодную пустыню. Вечерами жители, будто с островка, нырнувшего в глубины космоса, наблюдали чужую жизнь на телевизионном экране.

Перелыгин в редакции правил Тамарин очерк. Он злился, но не мог сохранить авторский текст, очерк рассыпался, героя – хоть сейчас на плакат с девизом: «Вперед и выше!»

За соседним столом Алпатов таращился в окно, за которым к полудню чуть развиднелось, повисла морозная серость, чтобы через пару часов опять залить стекло черными чернилами, превратив его в грифельную доску.

– А еще утверждают, что у природы нет черного цвета, – глубокомысленно изрек Алпатов.

– Кто утверждает? А земля, а небо? – Перелыгин поднял голову, вспоминая черное небо в Сочи, Аллу и дрожащую лунную дорожку.

– Читал где-то. – Алпатов зевнул. – Если легко забываешь трудности, не красишь память черным, значит, ты в ладу с природой, у которой тоже нет черных цветов. Так, кажется.

– Ерунда. – Перелыгин, хрустнув пальцами, мечтательно возвел взгляд к потолку. – Вспоминать преодоленное – сплошное удовольствие.

С треском хлопнула дверь, по коридору заколотили быстрые шаги, с металлическим хрустом рванулась ручка замка, и в кабинет ввалился упакованный в унты на собачьем меху летный тулуп, неся морозный шлейф и радость бытия, – фотокорреспондент Шурка Глухарев.

Молодой, здоровый красавец Шурка был коренным жителем Поселка и к происходящему вокруг относился с крайней заинтересованностью. Щурка скинул тулуп, и на его груди гордо заблестела зависть фотографов – немецкая «Практика». Шурка снимал все. Сверхчувствительную, для аэрофотосъемки, пленку он километрами добывал в аэропорту. Химикатами его снабжали геологи. По рецептам из «Справочника фотолюбителя» Шурка изготавливал сложные проявители, ожидая чуда, но чудо не являлось, потому что фотографировать Шурка не умел.

Ему никто не объяснял, что от него требуется. Просто говорили, куда пойти и кого снять. Шурка щелкал «Практикой» и приносил плоские, унылые снимки.

Но вот они с Перелыгиным слетали на праздник оленеводов. Перелыгин долго мучил людей, заставляя Шурку делать бесконечные дубли. Дали большой фоторепортаж. Шурку хвалили. С тех пор Перелыгин стал для него непререкаемым авторитетом.

Уяснив, что снимков должно быть много, Шурка теперь «стрелял» «Практикой», как из «Стечкина». Часами обсуждал темы репортажей. Он учился: толково, жадно, не стесняясь ошибок и глупых вопросов.

В редакцию Шурка пришел из аэропорта, где после армии работал техником. По разгильдяйству оставил в двигателе АН-12 гаечный ключ. Самолет улетел. Ему хватило ума и мужества пойти к начальству. Самолет срочно посадили. Ключ лежал на месте. Шурку выгнали, но уважение к нему осталось.

Отогревшись у радиатора, он щелкнул в Алпатова, потом в Перелыгина и удалился в дверь лаборатории с грозным предупреждением, содранным со столба: «Не подходи. Убьет!»

Перелыгин вернулся к Тамариному очерку, лениво поиграв словами, вычеркнул весь абзац, отложил ручку, вспоминая, как летом появился Савичев – его удалось пристроить в соседний район, севернее на триста верст.

Савичев прилетел в начале июля. Из аэропорта приехали к Перелыгину. Там уже хлопотали Алпатов, Тамара и Шурка, накрывая не слишком богатый по летнему времени стол, когда зимние запасы дичи, рыбы и овощей уже съедены, а навигация, рыбалка и охота еще не начались. Правда, из неподъемного рюкзака Савичев извлек вареную и копченую колбасу, ветчину, большую банку черной икры с осетром на крышке, шпроты, бородинский хлеб и, о чем его предупредил Перелыгин, – свежий лук и картошку, чего в Поселке в такое время не сыскать ни за какие деньги. Тамара взвизгнула и метнулась на кухню жарить картошку и оленину с луком, распространяя упоительный аромат.

Ночью Перелыгин повел Савичева на берег Яны. Три дня лили дожди, превратившие дороги в вязкую кашу, пришлось надеть сапоги. Но сейчас светило солнце, и Савичев восхищенно вертел головой – рассматривая спящий Поселок под ярким солнцем. Не спали только комары, атакуя их, как «мессеры», со злобным воем.