Николай Горбачев - Звездное тяготение

Михаил Васильевич закончил осмотр, отклонился и выпрямил сухую фигуру.

– Так. Начнем, ракетчик, новые уколы. Будем помогать организму делать нужную работу.

– Мне все равно. И уколы… Делайте что угодно. Я подопытный кролик – вытерплю все!

Поздно понял, что опять сорвался. Большие глаза "мигенькой" испуганно расширились. А хирург положил мне руку на плечо.

– Э-э, слышал, вы – герой. Но, как говорил один философ, пусть покинет меня все, только бы не покинуло мужество. И не подопытный вы кролик, а человек, которого собираемся вылечить. – Левая рука его, лежавшая на коленке, вдруг сжалась в увесистый, жилистый кулак, а пупырчатая, гусиная кожа на шее побагровела. Он обернулся к сестре. – Все. Вечером первый укол.

Поднявшись, он ушел, а сестра подступила ко мне:

– Что ж ты, мигенький? А? Ты уж крепись… Все будет хорошо. Еще немного…

Добрая душа! Ей было жалко и меня, и врача, которого я, наверное, обидел.

Вскоре и она ушла – получать лекарства для будущих уколов.

А я думаю. Крутиков… Не случись тогда у меня с ним "все наперекосяк", не перевели бы из вычислителей в огневики, не оказался бы вместе с Долговым, а потом и тут, в палате, на госпитальной койке. Простая цепь зависимостей. Роковые случайности… Или не так? И в жизни все обусловлено, все происходит по законам, строгим, неумолимым и неведомым?

После войскового приемника рвался к технике – даже сам не понимал этой своей прыти, – рассчитывал, начнется настоящее дело! От шагистики, как про себя называл строевую подготовку, монотонного чтения уставных статей, школярского повторения их, пока проходил "курс молодого солдата", меня мутило. Отдушиной были ознакомительные занятия на технике. Нас приводили в парк, под дощатый навес, где стояли установки, или за три километра, на "выгон" – лесок, обнесенный колючей проволокой. Тут нам показывали маневренность установок, знакомили с боевой работой расчета. Ракета лежала почти в горизонтальном положении, скрытая в металлическом ребристом цилиндре, и только утолщенная остроносая, словно набалдашник, зеленая голова ее торчала снаружи. Расчет по команде стремглав бросался в люки, установка ревела двигателем, окутывалась сизым дымом и срывалась с места, лязгала гусеницами. Ломая мелкий кустарник, исчезала за деревьями. Я, кажется, забывал в такую минуту, что войсковичок, салага и что стою в строю таких же, с разинутыми ртами парней. А рядом восторженно бубнил в самое ухо Пушкарев:

– Гляди, пошла! Эх ты, милая! Круши, ломай. Сила! Давай!…

Нас отводили на опушку, к месту, где установка должна была занять боевую позицию. Она выскакивала из леса с шумом и грохотом, подминала с треском кустарник. Развернувшись, останавливалась точно вкопанная. К приборам припадали наводчики, ракета начинала задирать свой нос. И опять рядом восторженный скорый голосок:

– Такая, брат, штучка поцелует так поцелует! Не-прия-а-тно! На том свете в цыганском поту ворочаться будешь.

– Отвяжись, – просил я его.

Пушкарев не обижался и умолкал всего на несколько минут.

Да, рассчитывал – начнется настоящее дело. Но ошибся. Проходили первые дни, а нас пичкали занятиями в классе, и опять – уставы, физо, строевая…

К младшему сержанту Крутикову я сразу почувствовал неприязнь. Невысокий, с женственно-мягким лицом, тонкой талией, Крутиков был еще и щеголеват: грудь держал колесом, перешитые "по себе" брюки туго обтягивали икры ног, гимнастерка под ремнем, стянувшим талию, подгибалась так, что подол ее превращался в узенькую полоску. Выходило на кавказский манер. Четыре значка на груди Крутикова всегда горели надраенным золотом. Прикреплены они были к гимнастерке не просто: под каждым пластмассовая по форме вырезанная прокладка – белый аккуратный ободок выступал вокруг значка.

Возможно, моя неприязнь к нему была вызвана этой его щеголеватостью, а может, в какой-то мере считал его повинным в том, что нас снова мучили шагистикой.

На плацу Крутиков весь преображался, командовал с протяжкой в голосе, явно любуясь собой, а исполнительную команду бросал резко, точно стегал кнутом. Пропустив отделение, припадал позади к асфальту и недовольно требовал:

– Четче, четче шаг! Носочки оттягивать не забывайте!

Потом проворно забегал вперед и, с красным, взопрелым лицом, поджатыми губами, пятясь перед нами и рассекая рукой воздух, командовал:

– Раз, два… Левой! Кому там сено-солому привязать?

Раздражал меня в этих занятиях формализм, и исходил он от Крутикова – в этом я был убежден. Догадывался, что он относился к числу тех самых людей, для которых важен не столько результат дела, сколько сам процесс, – и он гонял нас, будто мы готовились всю жизнь ходить на парадах или стоять в почетных караулах.