Николай Горбачев - Звездное тяготение

– Что ж, верно! – согласился Авилов, и мне показалось, что у него прозвучали какая-то надежда. – Скажите, Кольцов.

"Сказать?…" – подумал, механически поднимаясь. Руки, ноги, все тело у меня было чужим.

– Мне нечего сказать. – Я твердо взглянул в прищуренные, ожидавшие глаза лейтенанта Авилова – нервный тик задергал левую щеку. – У осужденного не спрашивают, когда его повесить.

Осекся, замолчал, чувствуя во рту сухость и горечь. Вперился в схему на стене – знакомую густую паутину цветных линий, кружочков, прямоугольников, "Вот так и у тебя все перепуталось!" Показалось даже, будто стены, завешанные схемами, нарисованными на белой клеенке, и все эти макеты вдруг сдвинулись, теснее обступили. Не хватало воздуха. "Повернуться и уйти? Будь что будет. Нет, выдержать, выстоять!"

Солдаты, словно сами в чем-то виноватые, ниже пригнулись к столам.

– Вот уж правда: не мечите бисера… – Долгов валко елознул.

– Есть предложение: передать дело Кольцова на решение всей батареи, – потерев висок, тихо, морщась, как от горького, произнес Авилов. – Кто за это?

Я думал только об одном: оторву глаза от схемы – и не выдержу, сдадут нервы, поэтому не увидел, а понял: солдаты все подняли руки.

Авилов встал.

– Ясно. Свободны. Сержанту Долгову остаться.

Расходились поникшие, в молчании, как после похорон. Кто-то пытался пошутить, но, неподдержанный, тут же примолк. Я поднялся последним. Сергей, проходя мимо в узком проходе между столами, чуть не коснулся меня и отшатнулся, как от прокаженного.

Выйдя из казармы, я остановился на крыльце. Тусклая, запыленная лампочка светила над головой. В двух шагах за ступеньками – густая темень: ткни кулаком – стена. В курилке, невидимые, гоготали солдаты – там плавали, накалялись и гасли огненные светляки. Негромко, размеренно, с убаюкивающей интонацией рассказывал о чем-то репродуктор возле штаба на столбе. От парка боевых машин ударил первые четкие шаги строй, в гулкой тишине тонкий, на срыве голос торопливой скороговоркой затянул:

Солдатская жизнь шла своим размеренным чередом. И только у меня она летела кувырком. Узенькое желтое пламя мелко трепетало в руке, когда прикуривал. Нервишки разыгрались! Оброненная спичка мелькнула в темноту пологой дугой. И внезапная, как каленый уголь, мысль: "Решать надо, как дальше быть… со службой, с Васиным, с Надей…"

– Ты здесь? – Сергей хотел выразить удивление, – мол, случайно наткнулся. И, небрежно облокотившись на балюстраду, перегнулся в темноту, звучно сплюнул. Круто выгнутая спина в гимнастерке словно застыла. От неудобного положения заговорил с хрипотцой: – У лейтенанта нашего отец-то тоже в земле, тоже там, на войне… Точно. Полковником, говорят, был.

Он снизил голос, помолчал, оттолкнувшись от балюстрады, взглянул исподлобья.

– Днем в канцелярии журналы брал, ну и слышал. Комбат кипит: "Судить за самоволки. Потакаете все время. И тут собранием предлагаете обойтись? В приказ громкий угодили". А лейтенант свое: "Нельзя судить. Верю все равно в него". Так что соображай, что к чему…

"Чего ему? Все у него весело и легко, как у святого младенца! – подумалось тоскливо. – А у меня чем все кончится? Верит?! Легко сказать…"

Оттянув подол гимнастерки, Нестеров шагнул к ступенькам, процокал вниз и повернул в темноту – туда, где гоготали солдаты.

Что все-таки ему надо? Обычная беспринципность? Бьют по одной щеке, подставляй другую? Или… он выше тебя? Оскорбил, обидел, а он забыл. Вот лейтенанту ляпнуть? Действительно, умник! А если… взять извиниться, просто, по-человечески?

– Серг… – горло у меня перехватило.

Нет, легче вырвать свой язык.

Отбросив окурок, я тоже шагнул с крыльца, но в сторону, противоположную той, куда ушел Нестеров. Клял себя последними словами, какие приходили на ум.

Старшина Малый поймал меня в коридоре:

– Сходить, товарищ Кольцов, в штаб. Найдить Уфимушкина – к комбату. Одна нога тут, другая там.

Миновал клуб, казарму, короткой аллеей из молодых березок вышел к штабу. Уфимушкина надо было искать в секретке штаба – именно тут он пропадал все свободное время: работа над диссертацией у него подходила к концу. Я не ошибся: в комнатке, служившей для самоподготовки офицеров, он что-то чертил, склонившись над доской. Свертки ватмана, рейсшина, флаконы с тушью – все это лежало и стояло на соседних столах.

Уфимушкин не замечал меня, поглощенный занятием, а я почему-то тоже стоял в дверях и не хотел отрывать его от дела. С болью подумал: вот трудится, диссертацию заканчивает и служит, а у тебя…