Джон Маверик - Серое небо Йоника

Болезнь прогрессировала. Соловейчик почти физически чувствовал, как поселившаяся у него внутри птица вытягивает жизнь из хрупкой человеческой оболочки. Чем слабее становилось тело, тем ярче и фееричнее сны.

Глазами таинственной части самого себя он смотрел на расцвеченные золотом и серебром ночные улицы — реки. Город распускался под ним, словно огромный фиолетовый цветок из бархатного бутона. Пронизанные стеклянными прожилками дорог лепестки отражались в глубоком зеркальном небе, полном неоновых звезд. Город пытался дотянуться до облаков тонкими шпилями церквей и черными раздвоенными пальцами водонапорных вышек. Птица видела его сразу весь, как на ладони — огромный сверкающий холм, осыпанный ледяным крошевом огней, открытый ночным ветрам, хрупкий и настороженный.

Просыпаясь по утрам, Симон думал, что не таким горьким будет конец, как ему представлялось. Он просто однажды не вернется в свою никчемную скорлупу, а останется большой белой чайкой — дикой и свободной. Совьет гнездо на одной из сосен Зимней горы, а может быть, покинет Йоник и отправится искать море. Ведь чайка — птица морская.

Когда Соловейчик размышлял так, ему становилось легче. Жалко только, что мать осталась одна. Жаль, что не будет больше прогулок по лунному саду — озеру, рука об руку с Аней, к которой Симон успел по — настоящему привязаться. Сложись все иначе, эта нежная, полудетская привязанность со временем могла превратиться в любовь… вот только времени у них, похоже, не осталось.

Жаль, что так и не удастся закончить роман о мести Сказочника, если только это действительно месть, а не что-то иное. Симон чувствовал, что совсем близко подошел к разгадке. Но кто сбережет рукопись, если его не будет? Что делают с личными вещами тех, кого переводят в «другой» корпус, выкидывают, отдают родным? Сжигают?

— Ань, я хочу тебя кое о чем попросить, — начал Соловейчик, когда они вдвоем гуляли по саду среди кустов отцветающей сирени. — Я… — он замялся и не знал, как сказать. Они избегали разговоров о смерти, хотя оба знали, что вот она, совсем рядом, стоит и заглядывает через плечо.

— Я сделаю, что смогу, Симон.

Как она все чувствует! В простой белой кофточке и с мерцающими в волосах серебряными снежинками цветов, она напомнила Соловейчику теперь уже не Пеппи и не Гретель, а израильскую девушку Суламифь, стерегущую заколдованный виноградник.

Жаль, что ничего не получится. Если бы не эта болезнь, все могло быть так хорошо.

— Я… наверное, мне скоро придется уйти.

— Ты устал, — быстро сказала Аня. — Скучаешь по дому. И Эдик Хартман тебя замучил. Ты никогда не жалуешься, но я ведь знаю, каково это…

— Нет, — возразил Соловейчик мягко. — Не в нем дело. С Хартманом у нас ненависть с первого взгляда, да… Но я собирался попросить тебя… У меня в тумбочке лежит рукопись. Если со мной что-нибудь случится, пожалуйста, возьми ее и постарайся сохранить. Может быть, ты еще выйдешь отсюда или сумеешь кому-нибудь передать. Только чтобы не пропала.

— Я постараюсь. А что за рукопись?

— Ну… это я пишу роман… про Ханса Сказочника, — проговорил Соловейчик нерешительно и, видя ее удивление, поспешно добавил. — Так, как я его себе представляю.

— А что, Сказочник действительно существовал?

— Разве он умер?

— Я думала, что это очень старая легенда.

— Вовсе нет. Он должен быть на восемь лет старше меня.

— Я мало слышала о Хансе, — призналась Аня. — Только, что он сочинял истории и что его изгнали из города. Я толком не поняла почему. И что с ним сделали? Как будто что-то очень плохое?

Симон замялся.

— Его очень сильно унизили. Он больше не мог жить среди тех людей и покинул Йоник. А потом… ну, потом его учила жизнь, и учила жестоко. Я как раз сейчас описываю его злоключения.

— А как ты описываешь? Откуда тебе все известно?

«Выдумываю», — хотел ответить Соловейчик, но только виновато улыбнулся и покачал головой.

Он чувствовал: то, что со стороны кажется выдумкой, на самом деле правда. История Сказочника расцветала в нем, врастала в память, постепенно становясь его собственной.

И уже не Ханс, а он, Симон, лежал, стеная, на припудренной тусклым лунным золотом траве. Над ним глумилась распаленная его унижением и болью толпа, злобное многоликое чудовище. Даже самый бессердечный садист способен раскаяться и пожалеть истерзанную жертву, даже самая безмозглая тварь в состоянии понять, когда, наконец, хватит топтать человека. И только толпа, у которой тысяча голов и тысяча сердец, не знает ни пощады, ни сострадания.