Франсуа Нурисье - Украденный роман

Все, что я пишу, не надо понимать буквально, я не хочу драматизировать. Я пытаюсь не сдерживать мои фантазии. Нам так близки, так привычны те листы бумаги, которые мы марали своими каракулями, испещряли помарками, надставляли и исписывали длинными, волнистыми строчками вставок, в изобилии что-то вычеркивая, вписывая, исправляя ошибки, что вообразить их прилипшими к тротуару, вымазанными грязью, несущими следы собачьих лап, скажем без дрожи в голосе, предположение не из приятных. Мои мысли вертятся вокруг этой гипотезы. Кожа, которую часто ласкали, идет на абажур, такое уже бывало. На слова любви плюют и топчут их. Иногда подобное же впечатление возникает, если в конверт, адресованный нотариусу или в налоговые органы, по ошибке вкладывают нежную записочку возлюбленной. Легко представить себе при ее получении сальный смех, конторские шуточки. Стоит лишь подумать об этом, как сердце начинает учащенно биться и глаза наливаются кровью. Ведь в той книге — вы не забыли? — рассказывалось о любви, в этом заключался смысл ее создания, ее разум и ее безумие, все слова в ней были словами любви, теми, что тихо, нежно нашептывают друг другу. «Написано коленопреклоненно» — так утверждают. Не будем преувеличивать. Но это вправду было написано не для того, чтобы воспроизводить черным по белому, грязью по тексту, знаменитый рисунок подметки «Топи», которая славится тем, что долго сохраняет вашу обувь и не дает вам поскользнуться на мокром асфальте.

Стыдиться этого нечего; у каждого свой век и своя крестная ноша, в которой семейное сходство далеко не пустяк. Одной из неизменных характерных черт жизни моих родных и им подобных было обилие скромных привилегий, щегольской витриной которого были их бумажники. Кроме того, каждый обладал специальным прозрачным бумажничком для карточек, чтобы с первого взгляда можно было перечислить организации, членом которых он состоит, и свои исключительные права. Мое детство, к примеру, проходило под знаком скидок и глубокого почтения к тем, кто ими пользовался. Мы не садились в поезд, не взяв с собой карточку с половинным тарифом, которая покупалась на год; контролеру ее предъявляли с удовлетворением, похожим на гордость. Я уверен: мою мать терзало сожаление, что она не имеет ни особых прав, предоставляемых многодетным матерям (она «выдохлась» слишком рано), ни льготной карточки беременной женщины, которой она могла бы потрясать, чтобы первой подниматься на площадку, едва остановится автобус. В самолете ей очень понравилось бы оказаться среди тех «пожилых пассажиров и пассажиров с детьми», что проходят сквозь толпу с лицом, взыскующим уважения и сострадания, но неизменно окруженным ореолом гордости. В конце ее жизни, опасаясь, что мать утомит даже короткая поездка, мы, приняв крайние словесные предосторожности, чтобы не задеть ее самолюбия, единственный раз предложили ей воспользоваться льготами, что предоставляют инвалидам или старикам. К моему удивлению, она согласилась. Когда в Орли я подвел ее к стойке регистрации, мать храбро направилась к месту, где ждал бортпроводник с инвалидной коляской, хотя я испугался, что в последнюю минуту она смутится и откажется. Вместо этого она с тайной, однако для меня очевидной, радостью позволила усадить себя в коляску и даже укрыть себе ноги пледом.

Как я презирал эти жалкие льготы, которыми мы кичились! Презирал так сильно, что отказывался пользоваться их эквивалентами: я игнорировал «студенческие скидки», полеты чартерными рейсами, выигрышные номера в лотереях, распродажи и даже, на протяжении многих лет, выплаты социального обеспечения. Сегодня я, после всех невзгод, отрекся от моего бескорыстия. Традиция семьи Нурисье поймала-таки меня в свои сети, и я тоже выжидаю мелких подачек, выслеживаю низкие цены.

Я жил достаточно долго, чтобы наблюдать, как французские поезда перешли с трех классов на два, а метро свелось к одному-единственному. (Забавное, кстати, социальное завоевание, которое подали как «ликвидацию первого класса». Разве не более лестным и значительным было бы уничтожение второго?) Во времена моего детства — я говорю о 1935–1939 годах — по путям Восточного пригорода еще ходили странные пузатые, в два этажа, вагоны каких-то обтекаемых форм. На второй этаж взбирались по небольшой наружной лестнице, опасной, предупреждали меня, запрещая мне ею пользоваться. По-моему, мне ни разу не удалось присоединиться к «пассажирам империала», которых мне и в голову не приходило так называть, поскольку я гораздо позднее задумался над тем, какой смысл Арагон вложил в свое название, остающееся для меня несколько загадочным.