Франсуа Нурисье - Украденный роман

Могут ли восторги какого-нибудь неудачника в любви быть темой хорошей книги ? Я в этом сомневался все то время, что писалась «Ласточка», кроме редких минут вдохновения, когда из-за неумения приспособить слова к тем ситуациям и чувствам, которые мне хотелось изобразить, я, кажется, умел вносить в мой текст ту смутную, трепетную, может быть, и не существующую память, какой я очень желал наделить Гийома. Случается, что поэтому меняется отношение между текстом и тем, что написано, о чем написано. «Радость писать» возникает в то мимолетное мгновение, когда кажется, будто сама жизнь начинает походить на текст.

Но мне было не под силу идеализировать мою тему сверх пределов разумного. Я рассказывал о любви сорокалетнего мужчины и молоденькой девушки — тема избитая. Я пытался извлечь из нее некоторые эффекты по контрасту — вполне традиционному — между благородным стилем и пошлым «сырьем» или между деликатным содержанием и грубой выразительностью стиля. Это испытанные приемы. Но подобные игры содержания и формы не столь увлекательны, они интересны только ремесленнику. Поэтому необходимо вернуться к теме: это восторг, который переживает благоразумный и сдержанный мужчина в тот день, когда он открывает легкость и крайности наслаждения. Прежде он удивлялся, что люди предаются этим обезьяньим ужимкам, но вдруг и сам отдается им с упоением, с весельем, с серьезностью. Главное здесь — веселье! Вот Гийом голый и хохочущий во все горло. Гийом, пьяный, в пустом доме, куда он привел Жюльену. Вот Гийом у тети Ольги на медвежьей шкуре перед жарко пылающим камином и Жюльена, «пылкая в любви, как Сара Бернар», — да, это цитата, и, вероятно, медвежья шкура и воспоминание о знаменитом фото навеяли эту сцену — но забавнее всего то, что в тот день, очень далекий в пространстве и во времени, нечто театральное, в стиле 1900 года и слегка китчевое, было действительно присуще любовному акту, который «автор» (так говорится) лишь приписал Гийому и Жюльене, но в его собственной памяти этот акт заслуживал тех декораций, в какие «автор» его поместил, и тех фраз, какими он его украсил.

Слову «секюритарный» всего десять лет, что очень мало, чтобы возвести его в достоинство неологизма. Это прилагательное (от sécurité — безопасность) принадлежит к жаргону журналистов и политиков, не более того, и изысканные перья его отвергают. Однако необходимость вынуждает меня его использовать. Оно содержит в себе богатые рифмы, трусоватые и реакционные дополнительные значения, которые вызывают у меня желание сделать это слово своим. Себя не обманешь.

С того мгновения, когда кража была окончательно констатирована — и я подчеркиваю банальность происшествия, — я почувствовал, что уязвим, как мишень, и, словно певец на сцене, оказался в скрещении световых лучей, в центре ненасытных вожделений. Исчезновение рукописи, которое все еще казалось мне фантастичным, не ввергло меня в состояние такого отупения, чтобы из памяти стерлась моя внезапная несостоятельность. Наоборот, оно лишь умножало проявления моей беспомощности. Не вырвут ли они у меня куртку, а у моей жены — сумку? Поэтому я, несмотря на жаркий июльский вечер, натянул куртку на себя. Вслед за полицейским я шел через аэровокзал, опустив правую руку в задний карман брюк, чтобы защитить последние банкноты, которые я зажимал в кулаке. Я озирался по сторонам и находил, что у пассажиров подозрительный вид. Тем более что я, поскольку уже стемнело, был вынужден идти, словно в тумане, в котором я сразу теряю уверенность, едва лишаюсь очков. Я избавляю вас от полутора часов, которые мы провели в так называемых «помещениях полиции», диктуя заявление, описывая драгоценности, составляя перечень моих опрометчивых поступков и глупостей и опротестовывая счета и карты, которые, как я убедился, обременяли наши жизни. Неторопливость, деловитость и добродушие полицейских не соответствовали тому представлению, которое по невежеству сложилось у меня об этом хорошо отлаженном механизме.

Поскольку наша машина оказалась пленницей подземной стоянки — ключи-то украли, — мы отправились взглянуть, цела ли она: она по-прежнему была на месте. Потом мы отыскали такси, которое согласилось доставить нас в Б. Я пристально всматривался в лицо шофера, который, в восторге от того, что ему перепала такая дальняя поездка, смотрел на нас с невиннейшей симпатией. На протяжении восьмидесяти километров я не спускал с него глаз, словно боясь, что и он меня обворует: что он мог у меня украсть? Ну, в некотором роде самый короткий путь. Но он скрупулезно исполнял мои указания. Когда мы подъехали к дому, было уже за полночь; пока заливались лаем собаки и в доме зажигали свет, я всматривался в непроглядную темень, уверенный, что наши ворюги опередили нас (у них был наш адрес и наши ключи) и что они уже здесь, притаились за лавровыми деревьями и живой изгородью, решив напасть на нас и отобрать мокрые купальники, матерчатые туфли и смятые иллюстрированные журналы, — все, к чему сводился наш убогий багаж. Может быть, они уже «нейтрализовали» нашу сторожиху? Может быть, они схватят нас и запрутся вместе с нами в доме? Возьмут в заложники? После этого можно было воображать себе любой фильм ужасов.