Ханох Левин - Сотворение мира за счет ограничения пространства, занимаемого Богом

— Да пока поймаешь такси в субботу… — завел было Ищель свою старую песню, но Романецка его перебила:

— Поднимите руку и поймаете.

— Но ведь мы уже почти дошли до автобусной остановки, — резонно заметил Ищель.

— Ой, ой, ой, ой, — застонала Романецка.

Однако Ищель был непреклонен.

— Постоим на остановке. Что придет раньше, на то и сядем.

Что могла ответить на это Романецка? Она стояла на остановке и молилась, чтобы пришло такси. Ищель стоял рядом и молился, чтобы пришел автобус. Добрый Бог услышал их молитвы и послал им нечто среднее — минибус.

Минибус — это такое существо красноватого цвета, выведенное у нас в городе путем скрещивания. Оно выглядит и ведет себя как автобус-младенец, но из-за малого количества посадочных мест превосходит, в некотором отношении, взрослый автобус, ибо в нем негде стоять, все сидят. Да и с точки зрения цены за проезд минибус находится где-то посередине между такси и автобусом, хотя немного ближе все-таки к автобусу.

«Черт бы побрал такую победу», — подумала Романецка, поднялась, хромая, по ступенькам и уселась на заднее сиденье. Но тут она с удивлением увидела, что Ищель не зашел следом за ней, а остался стоять на остановке и уже поднял руку, чтобы попрощаться. Ищель действительно не собирался садиться. Он хотел сделать вид, будто немножко замешкался, и надеялся, что нетерпеливый водитель закроет дверь и уедет, унося с собой Романецку из его жизни навсегда. Но водитель почему-то оказался терпеливым и ждал, пока Ищель сядет в минибус, считая это, по-видимому, чем-то само собой разумеющимся. Рука Ищеля, уже поднявшаяся было, чтобы помахать на прощание, застыла в воздухе. Он опустил ее, взобрался по ступенькам, прошел в конец минибуса и сел. Романецка посмотрела на него испытующим взглядом и сказала:

— Вы собирались остаться?

— Мне показалось, что больше нет свободных мест, — сказал Ищель тихим голосом, точно пойманный с поличным дезертир, и полез в карман за деньгами. Сидевший рядом ребенок с любопытством посмотрел на него, как будто Ищель был каким-то удивительным существом, подобного которому он раньше никогда не встречал. Ищель покраснел, протянул деньги водителю, взглянул на мальчика и увидел, что тот тоже был уродом. Уши у него не прилегали к черепу, как у всех нормальных людей, а оттопыривались и торчали перпендикулярно к голове, словно птичьи крылья. «Ничего, ничего, малыш, — подумал Ищель, — ты еще в жизни настрадаешься». От этой мысли ему немного полегчало.

Выйдя из минибуса, они молча направились к дому Романецки. Романецка прихрамывала, а Ищель время от времени запрокидывал голову и зевал. Возле подъезда Романецки они остановились.

— Ну что ж… — сказал Ищель.

Оба они прекрасно знали, что больше не только никогда не назначат друг другу свидания, но и, возможно, вообще никогда не встретятся. Между ними так и не разгорелась любовь, не возникло ни малейшей взаимности. Никакая связующая нить не протянулась от одного сердца к другому. И даже трусы у них, так сказать, не увлажнились. Два непроницаемых и замкнутых на себя тела лишь сухо потерлись друг о друга.

— Ну что ж, — сказал Ищель еще раз. Каждое его «ну что ж» было сухим и хрустело, как таракан под подошвой ботинка.

Романецка поняла, что свидание закончено. Больше ей не удастся заставить его потратиться. Догорел и угас еще один бессмысленный субботний вечер. Жалко. Боже, как жалко. Ее сердце сжалось, и она спросила:

— У вас, случайно, нет телефонного жетона?

— Зачем вам жетон? — удивился Ищель. — Ведь вы уже дома. В квартире у вас наверняка есть телефон.

Романецке стало стыдно, и она покраснела. Не сказав больше ни слова, она повернулась и зашла в подъезд. Как мелочно это было — пытаться выудить у него еще и жетон. Господи, как низко, как противно. Ищель, которому тоже было стыдно за нее, молча смотрел на удаляющуюся спину Романецки. Сзади она выглядела еще более жалкой и ничтожной, чем спереди. Никогда не смотрите на женщин, когда они идут вам навстречу в ожидании грандиозного бала. Лица их сияют, и это сияние маскирует их безобразие. Смотреть на них надо во время расставания, когда уже сказано: «Прощай» и они поворачиваются к тебе спиной. То есть когда уже ясно, что ни одно ожидание не сбылось, а смех и шум бала сменились гулкой тишиной. Они входят в свои подъезды, и на лицах у них написаны разочарование и отчаяние бесконечной вереницы предшествующих вечеров. Этот момент, когда они вот-вот готовы разрыдаться, и есть их настоящий портрет.