Ханох Левин: Сотворение мира за счет ограничения пространства, занимаемого Богом

При мысли о заднице Лотры Геверл снова застонал. Ладно, решил он, пойду. Всего одна ночь, ничего страшного не случится. Конечно, ни о каком возобновлении романа и речи быть не может. А тем более о постоянных, долгосрочных отношениях. Да и о полупостоянных. Навалюсь на нее разочек, предамся воспоминаниям с ее ягодицами — и исчезну. Навсегда. А не захочет подставлять задницу — что ж. Выпью кофе, съем кусок торта — и поминай как звали. Ку-ку. Если же найду сегодня более интересное занятие, так и вообще не пойду. Пусть себе сидит и ждет сколько хочет. Хоть семьдесят лет, мне-то что. Может, хоть улыбка эта проклятая у нее с лица сотрется…

До самого последнего момента Геверл никак не мог решить, идти ему к Лотре или нет. Совершенно отчаявшись, он воззвал к своей душе, дабы та приняла решение вместо него, но душа тоже ничего не решила. И не удивительно. Бывает, смотришь на бельевую веревку, на которой болтается нечто помятое, и никак не можешь понять, то ли это трусы, то ли майка, то ли носовой платок, то ли детская пеленка. То ли материя, то ли дыра. То ли начало чего-то, то ли конец. В общем, черт знает что, причем совершенно бесформенное. Короче говоря, тряпка. Именно такова была душа Геверла. Разве может такая душа принять хоть какое-нибудь решение?

Как и следовало ожидать, до девяти вечера Геверл так и не нашел, чем себя занять, и в конце концов отправился в гости к Лотре.

Тупиц спала в своей кроватке в детской, Лотра готовила кофе, а Геверл стоял, облокотившись на холодильник, разглядывал Лотрины ягодицы и мысленно пытался снять с нее брюки. Оказалось, что он забыл, как выглядит ее тело. Какого оно цвета, каково оно на вкус, насколько ее плоть упруга на ощупь? В прошлом, думал он, ее тело вроде бы волосатым не было. Или может, все-таки было? А что, если за прошедшие годы оно покрылось черным волосяным покровом?

Лотра, в свою очередь, старалась завязать с Геверлом беседу и, готовя кофе, задавала ему всякие необязательные вопросы. Геверл, однако, глубоко погрузился в свои размышления и отделывался короткими, односложными ответами. Тем не менее каждая его реплика вызывала у Лотры смех. Например, Лотра спрашивала:

— А чем ты сейчас занимаешься?

— Ничем, — отвечал Геверл с непроницаемым выражением лица, тоном судьи, выносящего приговор. И Лотра радостно хихикала, как юная девица, которая очень хочет понравиться мужчине и поэтому угодливо смеется в ответ на каждое его слово.

— А чем ты болеешь? — спрашивала Лотра.

— Здоровьем, — не без остроумия отвечал Геверл.

Лотра снова хихикала.

Ну и юморист же этот Геверл, право слово! Подумать только, говорит, что болеет здоровьем. Да ведь это же оксюморон! Лотра, хихикая, оборачивается к Геверлу, а тот, отрываясь наконец от ее зада, ничего не выражающим взглядом смотрит ей прямо в глаза, чешет переносицу, и на лице его написано: «Да, я такой. Неотразимый и очаровательный циник».

Потом они сидели в гостиной и пили кофе с тортом. Геверл съел только половину своего куска. Он не любил перегружать желудок в преддверии сексуальных утех. Лотра старалась как-то поддержать беседу, попыталась даже перевести разговор на ученые рельсы, заговорила о психологии, искусстве (вопросы интимного свойства она приберегала, как водится, на потом, к началу взаимного ощупывания), но Геверл весьма опасался вести ученые разговоры с женщинами. Впрочем, ученые разговоры — это еще куда ни шло. В них, по крайней мере, есть определенная логика, можно доказать свою правоту. Если, например, кто-нибудь неожиданно заявляет:

— Дважды два — пять.

Ты его поправляешь:

— Четыре.

И все. Разговор закончен. Итог подведен. Ты победил.

Но вот начинается беседа об искусстве, например о театре, и девица говорит:

— А что ты думаешь о таком-то спектакле?

Ты отвечаешь:

— Плохой.

Девица:

— А по-моему, хороший. Актеры играли отлично.

Ты начинаешь горячиться:

— Отлично? Да это же детский сад какой-то!

Но девица не сдается:

— А меня их игра как раз очень тронула.

И нет никакого способа ее переубедить. Ты остаешься при своем мнении, она — при своем. Доказать ничего невозможно. Какой-то никому не известный актеришка кричит на тебя ослиным голосом и ни в какую не желает уходить со сцены, а девицу, видите ли, его игра волнует, затрагивает струны ее души. Ну что прикажете с этим делать? Как доказать, что он играет плохо? Сказать ей: «Четыре»? Убить ее? А когда нет доказательств — начинаются вопли. Она вопит, и ты вопишь. А если вы на какой-нибудь вечеринке и рядом другие люди, то и они горят желанием высказать свое мнение, и вот уже все вопят про другие пьесы, и про других актеров, и насчет искусства вообще, и насчет жизни вообще, а какая-то женщина, которая до того весь вечер спала, вдруг просыпается и начинает кричать, какая дорогая стала нынче жизнь. При этом все их суждения ужасно банальные, давно всем известные. Ты перебиваешь их, они перебивают тебя. Если же в доме есть еще и дети, то именно в этом момент они прибегают и тоже поднимают страшный крик. А у соседей начинает громко лаять собака. И вот в самом центре города возникают маленькие джунгли, настоящие джунгли, в которых бушует жизнь…