Грэм Грин - Сила и слава

— Vamos [35] Пойдем (исп.). , — сказал священник. Но женщина грызла сахар своими острыми зубами, не обращая на него внимания. Он взглянул на небо и увидел, что вечерняя звезда заволоклась темными облаками. Укрыться на этом плоскогорье было негде.

Женщина не шевелилась. Усталое лицо с вздернутым сломанным носом, обрамленное черными косами, было совершенно бесстрастно, казалось, она исполнила свой долг и теперь могла предаться вечному покою. Внезапно священник вздрогнул. Боль, которая, словно жесткий обруч, сдавливала его голову весь день, вонзилась еще глубже, в мозг. Он подумал: мне надо найти убежище. Даже Церковь в каком-то смысле учит, что у человека есть долг перед самим собой. Все небо затянулось тучами. Кресты торчали, как сухие уродливые кактусы. Он двинулся к краю плоскогорья. Прежде чем начать спуск, он оглянулся. Женщина все еще грызла кусок сахара, и он вспомнил, что это была их единственная еда.

Спуск оказался очень крутым, таким крутым, что ему приходилось двигаться лицом к склону. По другую сторону перпендикулярно серой скале росли деревья. И ниже, футов через пятьсот, тропа снова шла вверх. Он покрылся испариной и страшно хотел пить; когда пошел дождь, стало немного легче. Он остановился и прижался спиной к валуну. Укрыться негде, пока он не достигнет дна лощины; едва ли есть смысл делать это усилие. Теперь его знобило почти непрерывно, а боль ослабла и стала чем-то внешним, как бы вещественным, как звук, мысль, запах. Все чувства перемешались в нем. На миг боль стала похожа на надоедливый голос, объясняющий ему, что он заблудился; он вспомнил карту двух соседних штатов, которую когда-то видел. Штат, откуда он бежал, был усеян деревнями — в жаркой заболоченной местности люди размножались быстро, как москиты; но в соседнем, на его северо-западной оконечности, было пустое белое пятно. Боль говорила ему, что он находится как раз в этом районе. Но ведь есть тропа, устало возражал он. Ах, тропа? — отвечала боль, тропа может тянуться еще пятьдесят миль, пока куда-нибудь приведет, а ты ведь знаешь, что тебе это расстояние не одолеть. Кругом только белое пятно.

Потом боль превратилась в лицо. Он был уверен, что за ним следит американец — его физиономия состояла из точек, как на газетной фотографии. Наверное, он преследовал их, потому что хотел убить мать, раз убил ребенка, — так у него проявлялась сентиментальность. Надо было что-то предпринять; дождь казался завесой, за которой может случиться все что угодно. «Я не должен был оставлять ее одну, — подумал священник. — Да простит мне Бог, что с меня возьмешь: чего еще ждать от запойного попа-пропойцы?» И он, сделав усилие, встал и начал карабкаться назад, к плоскогорью. Его мучили мысли: дело было не только в женщине, он чувствовал ответственность и за американца: два лица — его собственное и убийцы — висели рядом в полицейском участке, словно фотографии братьев в семейной портретной галерее. Нельзя служить искушением на пути брата.

Дрожа, весь в поту, насквозь промокший, он выбрался на обрыв. Там никого не было — лишь мертвый ребенок лежал у подножия креста, словно ненужная забытая вещь; мать ушла домой. Она исполнила то, что хотела. Странным образом удивление на время избавило его от озноба. Маленький кусок сахара — все, что осталось, — лежал у губ ребенка, то ли на случай чуда, то ли как пища духу умершего. Священник нагнулся и со смутным чувством стыда взял сахар: мертвый ребенок не мог зарычать на него, как раненая собака; но кто он такой, чтобы не верить чудесам? Он колебался, а дождь меж тем все лил; наконец, он положил сахар в рот. Если Богу угодно вернуть жизнь младенцу, разве Он не сможет и накормить его?

Едва он начал есть, как к нему снова вернулся озноб; сахар застрял в горле; он чувствовал невыносимую жажду. Присев на корточки, он попытался слизать немного воды с шероховатой почвы и даже сосал свои мокрые брюки. Ребенок лежал под потоками дождя, словно темная лепешка коровьего навоза. Священник снова пошел к краю плоскогорья и спустился к расщелине — теперь он осознал свое одиночество — даже то лицо исчезло, он шел по белому пятну, с каждым шагом углубляясь в пустынную местность. Где-то, не важно где, были, конечно, города; если пройти достаточно далеко, придешь к побережью Тихого океана, к железнодорожному пути на Гватемалу: там есть дороги, автомобили; уже десять лет он не видел поезда. Он представил себе черную линию, протянувшуюся вдоль побережья, на карте, и видел пятьдесят, сто миль неведомой страны. Вот где он находился. Он слишком далеко убежал от людей, теперь его убьет природа.